Русский Галантный век в лицах и сюжетах. Kнига вторая - Лев Бердников

Заметим, однако, что в конфликтах великокняжеской четы Нарышкин нередко брал сторону Петра Федоровича, в особенности же когда тот стал императором. Льва правомерно называли фаворитом Петра III, имевшим на последнего неослабное и, как свидетельствуют современники, не вполне благотворное влияние. Историк Михаил Щербатов так характеризовал Нарышкина: “…ни к какому делу стремления не имеет, труслив, жаден к честям и корысти, удобен ко всякому роскошу, шутлив, и словом по обращениям своим и по охоте шутить более удобен быть придворным шутом нежели вельможею. Сей был помощник всех его страстей”.

В краткое царствование Петра III дары, почести, награды сыпались на Льва Александровича, словно из рога изобилия. В 1761 году Нарышкин был награжден орденом св. Александра Невского, и ему пожаловали 16 000 рублей из денег Камер-конторы. В 1762 году его произвели в шталмейстеры, даровали роскошный дом на Исаакиевской площади в Петербурге, сделали кавалером высшего российского ордена – св. Андрея Первозванного. И хотя этот взбалмошный и импульсивный монарх не всегда ровно относился к своим фаворитам (однажды по его приказу Нарышкина прилюдно высекли), Лев Александрович остался до конца верен своему благодетелю и находился при нем неотлучно вплоть до самого его низложения и кончины. Он, как и другие ревностные приверженцы бывшего государя, был схвачен в Ораниенбауме и арестован.

Но очень скоро Нарышкин был не только прощен, но и обласкан Екатериной II, помнившей об их прежней дружбе: в день своей коронации 22 сентября 1762 года она пожаловала его в обер-шталмейстеры. Он стал неотлучно находиться при особе ее величества и сопровождал ее даже в путешествиях: в Белоруссию, Вышний Волочек и Крым (1780–1786), причем часто удостаивался чести ехать с государыней в одной карете. Лев Александрович входил в ближний круг Екатерины и даже в будние дни трапезничал вместе с ней. Он неизменно ублажал императрицу. Француз Шарль Франсуа Филибер Массон, оставивший записки о последних днях ее царствования, свидетельствует, что 4 ноября 1796 года Екатерина “много забавлялась с Львом Нарышкиным, ее обер-шталмейстером и первым шутом, торгуя и покупая у него всевозможного сорта безделушки, обыкновенно носимые им в кармане с целью продать их ей, как это сделал бы бродячий торговец, роль которого он играл”.

Императрица явно находилась под обаянием личности шпыня. А личность эта, надо сказать, была презабавная:

Нарышкин счастливым образом соединил в себе светский лоск и горячую любовь к своему народу, истинно русскую широту и паясничество в европейском вкусе (он брал уроки у французского актера-комика Жана Рено), лукавство и стремление резать правду-матку. Это был шут новой формации, дитя века Просвещения. Историк Александр Брикнер заметил, что весельчак Нарышкин разительно отличался от придворных шутов времен Петра Великого и Анны Иоанновны. И в самом деле, если те острили и каламбурили под страхом наказания, то при “Семирамиде Севера”, дозволившей приближенным в шутку называть себя “твое величество”, царили свобода общения и непринужденное веселье.

Лев Александрович занимал в ближнем кругу императрицы особое место. Он привык шутить, не стесняясь в своих речах. Исследователи подчеркивают: сознательная ориентация поведения Нарышкина на маску шута (дурака) делала в глазах общества допустимым то, чего не могли гарантировать ни богатство, ни высокое общественное положение. Для его острот была характерна преднамеренная открытость и даже резкость слова, дерзость и свобода жеста. Современники говорили, что под видом шутки, всегда острой и язвительной, он умел легко и кстати высказать императрице самую горькую правду.

Характер шпыня лучше всего раскрывают его поступки, о которых рассказывают очевидцы. И вот что важно (об этом говорят все сохранившиеся о нем воспоминания): этот русский арлекин неизменно предстает как покровитель убогих и сирых, как человек, неразрывно связанный со своим народом.

Известный литератор того времени Сергей Глинка, всегда относившийся к Нарышкину с большим пиететом[5], даже назвал его посредником между Екатериной и мнением народным. “Приготовляясь издать какой-нибудь указ, – поясняет он, – [Екатерина] поручала ему узнать: что скажет о том народ? Нарышкин знал дух народный и острыми замысловатыми шутками умел вызвать мысль народную. В простой одежде ходил он по площадям, протирался, никого не толкая, везде, где был народ, заводил речь, как бы неумышленно, о том, что нужно было ему выведать. Люди русские любили его. Затейливым балагурством и радушной лаской приманивал он сердца их”.

А вот сцена, виденная Сергеем Глинкой собственными глазами: “Однажды при мне сходил он с крыльца к карете. Его встретил хлебник с корзинкой и говорит: “Батюшка, Лев Александрович! Прикажите выдать за хлебы деньги”. – “Скрипку, скорее скрипку!” – закричал он. Принесли скрипку. – “Ну, брат! Ты славный парень; попляши бычка”! Тут вельможа-скрипач засучил рукава, заиграл, загудел и запел; словом, как говорилось, отодрал бычка, а хлебник удалой выкинул лихую выпляску. “Славно! Славно, брат!” – вскричал Лев Александрович. – “Вот мы и расплатились. Я играл, ты плясал”. Разумеется, что деньги были отданы”.

В этом же ключе Нарышкина живописует в “Записках современника” мемуарист Сергей Жихарев. Он приводит анекдот, слышанный будто бы от свойственников обер-шталмейстера. Как-то раз императрица стала утверждать, что столичные полицейские относятся к богатым и беднякам одинаково беспристрастно. Нарышкин в сем усомнился и, надев на парадный мундир с орденами грубую сермягу, отправился на толкучий рынок. “Господин честной купец, – обратился он к первому попавшемуся ему курятнику, – почем ты продаешь цыплят?” – “Живых – по рублю, а битых – по полтине пару” – отвечал торгаш. – “Ну так, голубчик, убей же мне парочки две живых”. Когда купец исполнил его просьбу, Нарышкин протянул ему рубль, но купец затребовал больше: живые цыплята были вдвое дороже. Тут к спорящим подошел полицейский, который, смерив “бедняка” презрительным взглядом, вступился за торгаша, пригрозив покупателю сибиркой. Тогда Лев Александрович как бы невзначай скинул с себя сермягу и предстал во всем своем великолепии. Полицейский, сродни чеховскому надзирателю-“хамелеону” Очумелову, подобострастно залебезил перед ним и вскинулся на курятника: “Ах ты, мошенник!.. Этот плутец узнает у меня не уважать таких господ и за битых цыплят требовать деньги, как за живых!”. Когда Нарышкин представил это происшествие императрице, та возмутилась: “Завтра же скажу обер-полицмейстеру, что, видно, у них по-прежнему: “расстегнут – прав, застегнут – виноват”.

Историк Сергей Шубинский приводит такой эпизод. Однажды, во время посещения ее величеством Тулы, местный начальник Михаил Кречетников похвалялся низкими ценами на жизненно важные продукты. Но Нарышкина не проведешь: он снова оделся весьма скромно и, смешавшись с толпой народа, быстро спознал действительное положение дел. А затем явился к императрице с палкой, на которую была нанизана огромная коврига хлеба. – “Что все это значит?” – вопрошает императрица. – “Я принес тульский ржаной хлеб,” – отвечает Нарышкин. – “А по какой цене за фунт купил ты этот хлеб?” – заподозрила неладное Екатерина. Шут докладывает, что за фунт хлеба он заплатил по четыре копейки. “Быть не может! Цена неслыханная… Мне же донесли, что в Туле такой хлеб продается за копейку!” – разгневалась монархиня. Так играючи шут открыл глаза Екатерине на дела отнюдь не шуточные – на недород хлеба в тот год и голод среди тульских поселян. Вот уж поистине никто как Нарышкин не умел ненавязчиво “истину царям с улыбкой говорить”!