Иногда промелькнет - Валерий Попов

«Во всяком случае…» — повторяла она. «Во всяком случае — Гена сказал», «Во всяком случае, если ничего не получится, можно будет отказаться», «Во всяком случае…» Но взволнованная та речь была уже не о бабушке — а о предстоящей свадьбе сестры Ольки с москвичом Геннадием.

Мама слегка начинала отходить после развода… но предстоящая радость свадьбы как-то ещё мало разморозила её… движения были ещё скованные, неуверенные, речь замедленно-педантична. Да — нелегко пережить, когда всё, что строил и, кажется, уже построил, вдруг рушится почти враз! Мама долго отходила от этого и окончательно так и не отошла — горестная гримаса так и осталась у неё!

А помню её весёлой, кокетливой, всегда бодрой — иногда даже чуть-чуть искусственно. «Я считаю, главное для человека — никогда не падать духом, всегда надеяться на лучшее!» Во Всесоюзном институте растениеводства, где она работала до самой пенсии, она писала приподнятые стихи в стенгазету, сидела в парткоме, заряжая бодростью всех приунывших. Я думаю — в ней больше, чем в отце, отпечаталась эпоха их молодости, когда бодрость была обязательной: она бодро маршировала на физкультурных парадах, как миллионы её сверстниц и сверстников, распевала звонкие песни, была ворошиловским стрелком… длинные каштановые кудри, стать, лихие карие глаза!

Отец более гибко и динамично переосмысливает всё, а мама — и её можно понять — яростно не желает признавать пору своей молодости и счастья временем одних лишь ужасов.

— А — сейчас всё могут написать, только читай! — она досадливо машет рукой. — А что ты думаешь — тогда не было людей? Пишут — раскулачивание, всех под корень… А всегда всё зависит от людей — как они поведут себя, так и будет! Помню — нас троих, молодых девчонок, школьниц ещё — послали в деревню, преподавать в начальной школе… и увидели мы, что там безобразничают, форменным образом безобразничают! — мать строго подняла одно тяжёлое веко. — Семью одного нашего школьника, где семеро детей еле-еле прокармливаются, — собираются раскулачивать и ссылать! Ну — хулиганы… где их нет? Сейчас, что ли, их нет? — мать презрительно усмехается. — Ну — и несколько таких хулиганов захватили в деревне власть и форменным образом издеваются над людьми… Так что ж ты думаешь — мы стали такое терпеть? Молодежь тогда горячая была, честная — не то что теперь!.. Собрались, поехали в район — там в комитете комсомола сидели ребята, наши же товарищи… рассказали им, что и как. И что ты думаешь? Так никуда и не выселили эту семью! Сейчас разве так кто-нибудь сделает? — она отворачивается, пренебрежительно машет рукой. Эта надсада появилась в ней потом, после семейной нашей трагедии — но я помню её весёлой, отчаянной, в минуту веселья запевающей «Мурку» или лихую деревенскую частушку: «Дайте ножик, дайте вилку, подошёл такой момент, я зарежу свою милку — не платить мне алимент!»

Жизнь по-всякому действует на людей — пусть мама не сердится на мои воспоминания — что я вспоминаю не то, что нужно, а то, что запомнилось, в силу переживаний. Уже мы были вполне ленинградцами, когда к нам надолго приехал, на какие-то курсы, дальний родственник из Львова — Курносов, действительно курносый, круглолицый, в круглых очках военный, очень добродушный, весёлый и интеллигентный, и его жена Лидия, длиннолицая брюнетка, тоже очень симпатичная. Они долго жили у нас… и с мамой что-то стало происходить. Помню, в самый обычный день сидим с Маловым, делаем уроки, и вдруг в нашу комнату буквально вплывает мама, одетая непривычно нарядно для нашего сурового времени — на ней пёстрое, кокетливое крепдешиновое платье, она ярко накрашена, пахнет духами. Она подплывает к нам, берёт наманикюренными пальцами учебник и говорит высокомерно и нараспев:

«Хочу дать вам совэт — читайте по тэксту… прочтите, потом закройте книгу и по тэксту повторяйте!» Дав этот ценный совет, мама величественно удаляется. Мы молчим. Даже Малов чувствует, что с моей мамой что-то необычное. Мы смущённо переглядываемся. Потом я запихиваю его в угол и возбуждённо шепчу: «Ты знаешь, кто её папа? Знаменитый академик в Москве! Ты знаешь, сколько он получает в месяц? Десять тысяч!» Академик на некоторое время разряжает ситуацию…

Потом Курносовы уехали, и мама снова стала знакомой и привычной — иногда только некоторая напряжённость мелькает в ней.

Помню и моменты полного счастья — отец и мать в сумерках лежат на кровати поверх одеяла и поют что-то, вернее, мычат — петь-то не умеют ни тот, ни другой! — потом начинается возня, хохот, вскрики, шутливые попытки спихнуть другого. «Ой-ёй-ёй!» — сморщившись, дурашливо вопит отец, у которого, кажется, зажался палец… Совсем рядом стоит этот сумрачный, но счастливый миг!

Помню большой сбор родительских гостей… мы теперь вроде бы живём раскованней и богаче… но такого сбора красивых, внушительных и весёлых гостей у нас не было никогда!

— А теперь пусть сам Тер-Аванесян скажет!

Встаёт седой, черноглазый, величественный Тер-Аванесян. Торжественная пауза… все стараются не улыбаться, а если улыбаются, то скрытно.

— …У нас в Армении говорят, — выдержав эффектную паузу, начинает он. — Одни — сначала носят камни, потом строят дом, а другие — начинают строить дом и кричат: «Но где же камни?»

Сдержанный довольный хохот проносится по столу — все поняли аллегорию, и она им приятна… но в этом и состоит мастерство тамады!!

— Георгий — долго носил камни, — но зато дом его… будет стоять века! Радостный гул, звон хрусталя. Вроде — жили тогда беднее, но стол был богаче, красочней, — десятки бутылок, светлых и тёмных, высокие вазы, пышно наполненные закусками.

Это, вроде бы, защита отцом диссертации…

Да и просто праздники проходили праздничней — помню необыкновенно освещённую комнату, сияние ёлки.

— Дайте хоть партию сыграть спокойно! — солидно-сдержанно говорит толстый краснолицый блондин Кротов, друг отца, отбиваясь от наседающих возбуждённых детей, и, сжав указательным и средним пальцами, передвигает клейко-пахучую пешку… остальные пальцы у него отморожены на войне. Была и сияющая ёлка, и счастливый звон посуды в столовой…

После одного из таких многолюдных и шумных праздников родители, внезапно войдя, увидели меня, допивающего из рюмок… Потом они долго взволнованно, сдержанно-гулко обсуждали это событие в ночи… кажется, их сын становится алкоголиком, что-то срочное надо предпринимать… может, реже собираться?.. Нормальные семейные волнения, совместные горячие переживания… какое счастье!

Помню — отец, оживлённый, приходит с работы, берёт бумагу и карандаш, говорит матери:

— Смотри-ка, чего мне показали в ВИРе! Что должен делать муж? — он пишет слово «доклад». — Что он должен нести домой? — он зачёркивает первую букву. — …Оклад! А кто должна быть жена?.. Он зачёркивает вторую букву. — «…Клад!» — он прижимает маму к плечу, она с шутливой досадой отстраняется. — …Тогда что будет в семье? — он вычёркивает третью букву. — «…Лад!» — Видал-миндал! — он бросает карандаш на лист, откинувшись, довольно хохочет, сияя ранней, учёной, гладкой и крепкой лысиной, белыми острыми зубами.

Да — было всё это — и доклад, и оклад, и клад, и лад… были и весёлые друзья, рассказывающие озорные хохмы.