Хозяйки судьбы, или Спутанные Богом карты - Мария Метлицкая

Вернулась здоровая, окрепшая, разобралась по хозяйству. Но тревожил муж – возвращался поздно, и коньяком от него пахло сильнее обычного, глаза воспаленные и беспокойные. В общем, вид хуже некуда. Ночью проснулась – в спальне его нет, вышла – сидит в столовой, курит. Сначала отнекивался, потом признался, что проигрался. Все деньги, вырученные за имение, да еще и из ее приданого тоже. Долгов наделал, бессердечный. Плакал, целовал руки, стоял на коленях. Казнился. Ушла в кабинет – просидела до утра в горьких думах. К утру разболелся низ живота. Думала-гадала, как быть, и решила: дом продавать жалко, а вот сдавать его часть – разумно.

Обрадовалась, что так скоро к ней пришла такая хорошая мысль, разбудила мужа, а он со сна мало что понял, а только кивал и соглашался. Придерживая живот, прихрамывая (болит!), осмотрела дом, вызвала мастеровых – и закипела работа. Родственницу (а она все жила, бедняга) опять задвинули в чуланчик – ей-то уж все равно. Из комнаты с окном на флоксы сделали маленькую столовую, дальше – спальню и прихожую, еще отдельный вход. Квартирка получилась маленькая, но уютная. Решили сдавать с обедами и семье без детей. Все – выход. И потихоньку отнесла она в заклад и брошь с изумрудом, и браслет с сапфиром – подарок мужа, и серьги с бриллиантами – из приданого. Обратно за ними не вернулась. Бог со всем этим!

Сын родился раньше срока, но выжил и, конечно, был очень слабеньким. Но муж сына обожал, не спускал с рук, баловал, возлагал надежды. Да, между прочим, той осенью, в спальне, под креслом она нашла дамскую заколку, узнала ее – такая в точности была у кузины, но скандал решила приберечь на «потом», заколку убрала, а затем о ней и вовсе забыла. Столько всего навалилось! Как-то, перебирая гардероб, наткнулась на те наряды, что купила на курорте, примерила – все, конечно, тесно, даже обувь, да и из моды уже вышло. Всплакнула, непонятно кого жалея сильнее – себя или выброшенных зря денег и неполученного удовольствия. Ботиночки отдала горничной, а платья отнесла в церковь. Рассматривая себя в зеркале, поджимая губы, видела, как по дням, по часам истекает ее женская прелесть и миловидность – тяжелеют ноги, опускаются груди и живот. А волосы, ее гордость, тоже редеют и тускнеют, и уже пробивается седина. А морщины?.. Да что говорить!.. И скоро перестала разглядывать себя в зеркале. Совсем.

А вот муж стал попивать, правда, дома – херес, ликер, коньячок. Она запаха не переносила и отделила его в кабинет. А он и не сопротивлялся. Но все-таки иногда еще мечталось, что будет полегче, поменьше забот и что поедут они надолго к морю – ведь дети так слабы, им так не полезен московский климат. И что еще съездит в Ревель к подруге, а в Варшаву перебралась ее крестная, и как бы хотелось повидаться с ней. И еще очень хотелось на зиму теплой и легкой шубки, почти пальто, суконной, подбитой рыжей куницей – рыжий ей по-прежнему шел. На эту шубку она ходила любоваться на Кузнецкий. И хотелось опять обновить мебель и хоть изредка посещать модный «Славянский базар» – шикарный и вкусный. Мы не загадываем, мы – мечтаем.

Но с каждым годом надежд оставалось все меньше, да, правда, сил и желаний тоже. Да вот и болячки появились, и похоронила она maman, и стал болеть муж, и уже почти не вставал, надрывно кашляя по ночам. И дочка вышла замуж, и свадьба была не из пышных, а денег потратилось много. И сын много курил и выпивал, и играл в карты, и не нравились ей его друзья – пустые люди. А потом еще связался с актеркой и совсем пропал – страдал, мучился, а вместе с ним страдала и мучилась она, ворочаясь и тяжело вздыхая по ночам. И только молилась, молилась. И уехал сын в Черногорию, спасаясь от несчастной любви. Да там и сгинул.

А потом похоронила она мужа и отослала горничную – к чему она ей?.. И осталась она одна в доме – с усатой кухаркой. И делили на двоих они теперь свою скудную стариковскую жизнь.

А потом ушла и она – а вместе с ней и весь ее мир. В никуда, в никуда. И ушли вместе с ней ее несбывшиеся мечты, не осуществленные планы, неоправданные надежды, нерастраченные желания, загубленные чувства, нераскрытые тайны, не прожитые страсти, неувиденные города, несношенные шляпки с вуалью и без, и пышные кружевные юбки, да что там юбки! Вместе с ней ушли крохотные мгновения радости, скудные минуты счастья, да и тяжкие хлопоты, заботы, тревоги, унижения – в общем, все то, что составляет человеческую жизнь во все времена.

И вот уже внуки перестали ходить на старое московское кладбище, что говорить о правнуках – в их лицах ее черты совсем истончились, лишь иногда всплывали медноволосые и белолицые люди, сильные духом, – или это не передается по наследству?

И зарос неровный серый крупитчатый камень склизким мхом, так что и буквы не разберешь. Да и кому это надо? Кто туда ходит? И к чему все это? Да так, ассоциации, или просто жизнь женщины.

Безусловно, из всей этой огромной, шумной и не очень дружной семьи Аня больше всех, конечно же, любила тетку Грету. Хотя «теткой» ни про себя, ни тем более вслух ее никто и никогда не называл. Просто Грета. И она сама, и ее имя были настолько самодостаточны и независимы, что и в голову бы не пришло окликнуть ее простонародным «теть!».

Была она младшей и самой любимой дочерью в многодетной семье ювелира, обрусевшего немца Григория. Этот Григорий был крупным, волосатым и громким мужиком, и было удивительно, как он вот этими самыми, на вид неловкими, пальцами-сардельками умудрялся делать такие изысканные и изящные вещицы и в свое время слыть самым известным мастером в городе.

Похоронил совсем нестарых трех своих жен, последнюю – хрупкую и болезненную Юлию, Гретину мать, долго умиравшую от лимфогрануломатоза, любил сильнее других, носил в прямом смысле на руках, после ее смерти страдал безмерно, запивал и стал еще более угрюм и придирчив.

В семье его все побаивались. Все, кроме младшей, Греты. Та знала, что любимица. Трех старших детей, от первой и второй жены, ювелир почти не замечал, даже единственного сына, честного и исполнительного молодого человека, студента мединститута. С ним, впрочем, он хотя бы поддерживал отношения.

Старшая его дочь, Нинель, геологиня, странноватая, как все женщины, живущие по полгода «в поле», неухоженная, с обветренным красноватым лицом (кстати, из всех детей больше всего походившая на отца) и менявшая в каждой экспедиции очередного «мужа», приезжала домой ненадолго. В брезентовой спецовке, с рюкзаком, много курившая «Беломор», громко и грубовато разговаривавшая, она всем своим видом портила отцу жизнь. При виде Нинели с его лица не сходила гримаса презрения и брезгливости.

Впрочем, своим обществом она никому не досаждала и, надсадно кашляя, быстро прощалась с семьей, где ей тоже было неуютно, и отправлялась в дальнюю дорогу. Шепотом поговаривали, что в экспедициях Нинель попивала. Маленькая Аня понимала, что тетка (а это была уж точно «тетка») Нинель плохо пахла, делала что-то не то и ужасно не нравилась Ане.

Вторая сестра, уже от второй дедовой жены, Лариса, совсем оскорбила отцовские седины, в десятом классе прочно забеременев. В те-то годы! И сразу после выпускных выскочила замуж – да за кого! За мастера из телеателье. Кто кого соблазнил, было непонятно, но аккурат после починки цветного «Рубина». Парень он был простой, деревенский, но со свойственной многим деревенским смекалкой. Увидев квартиру ювелира, стал быстро действовать, понимая, что другого шанса внедриться в такую жизнь и другого способа у него просто уже не будет.