Чужой среди своих 3 - Василий Сергеевич Панфилов

моментально зябнут, а тапочки, как назло, нашлись аж под письменным столом.

— Чёрт… — сдавленно шиплю, потирая затылок и с ненавистью глядя на массивную лакированную столешницу, подбирая упавшую на пол тетрадь. Поутру я часто неуклюжий, и иногда мне приходит в голову странная мысль, что соединение между телом и разумом не сразу загружается, отсюда и все проблемы.

Мне вообще в голову приходит много такого, странного. Ну да сложно быть таким как все, не думающим и не рассуждающим ни о чём за пределами привычных шор и шаблонов, попав в другое время и тело. Хочется или нет, но в голову лезет странное… или странное для этих времён, я не всегда могу понять разницу.

' — Записать сон, что ли?' — приходит на ум, и, чуть поколебавшись (лень!), вздыхаю и записываю ключевые моменты несколькими фразами. Потом, может быть… но сильно не факт.

Сон кажется очень знакомым, и наверное, так оно и есть. Сознание, в котором хранится тысячи тысяч просмотренных фильмов, сгенерировало что-то на их основе, пойдя по пути наименьшего сопротивления.

' — Ну да и чёрт с ним, — решаю я, меланхолически глядя на толстую тетрадь, где таких набросков в несколько фраз — почти до половины, — Может, и сценарии буду писать, мало ли, как повернётся?'

Я планирую заниматься не только научной и общественной деятельностью, но и пробовать себя в совершенно разных областях. Лавры Роулинг мне вряд ли светят, ибо здесь не только, и даже не столько талант, но и немалая толика везения, пойманный за хвост момент, но…

… а вдруг⁈ Я ведь совершенно иначе вижу мир вокруг себя, и дело даже не в послезнании, а именно что в сознании, сформировавшемся в совершенно иных условиях. Хотя, конечно, и послезнание отметать нельзя.

Эта инаковость, скорее мешающая в обыденной жизни, может очень здорово помочь в творчестве, да и деньги, и…

' — Голливудские актрисы', — подкидывает мозг — с картинками, и, мать их, гормонами!

… не без этого! Да и кто о подобном не мечтал? Кто без греха⁈ В половине фильмов актёров подбирают так, чтобы было о ком повздыхать и… представить. Ярко.

Понятно, что совместить научную и творческую деятельность непросто, но попробовать-то можно⁈ Примеров немного… но ведь есть же, есть[i]!

В полной мере, это, конечно, сильно вряд ли… но в студенчестве и в начале карьеры, почему бы и не да⁈ Я очень сомневаюсь, что меня, со всеми идеями и знаниями, вот так вот сразу воспримут всерьёз, дадут гранты, сотрудников и лаборатории…

… а дарить Нобелевку кому-либо ещё я совершенно не намерен!

Все полагающиеся лавры, почести и славу я хочу оставить себе и только себе! Отчасти — из тщеславия и желания оставить свой след в Истории, а отчасти — потому, что изменить мир нельзя, если ты ничего из себя не представляешь.

Поэтому лет пять, а вернее всего — восемь-десять, я смогу пробовать реализовать себя и в других областях, и только потом заниматься «чистой» наукой, и, пожалуй, общественной деятельностью. А творчество и бизнес, если решу-таки им заняться, отодвину на третьи позиции, куда-то туда, где мелькают титры «в эпизодах».

Окончательно проснулся я только в ванной, и прошёл на кухню свежий, изрядно озябший от умывания в холодной воде, и пахнущий мятой. Время пять утра, на кухне, ожидаемо, никого нет, а за окном — такая, прости Господи, срань, такой безжизненный Космос, что страшно становится! Не то что выходить, но даже и смотреть в окно не хочется.

Аппетита никакого, но, зная, что бегать предстоит сегодня много, и притом по морозу, а пирожки и пирожковые откроются очень не скоро, нехотя подошёл к общему холодильнику, открыл его и обозрел пространство. Битом!

Это такое… несколько однообразное советское изобилие — со шпротами, баночкой икры, «Советским» шампанским, сервелатом, болгарской консервированной кукурузой и венгерской курицей в морозилке. Во всех холодильниках страны сейчас примерно одно и то же, если они, холодильники, вообще есть.

— Не то, не хочу, не наше… а, вот! — взяв пару яиц и кусочек сыра, включил газ, поставил сковородку и кинул туда добрую жменю сухариков. Спохватившись, плеснул масла и накрыл крышкой, сделав огонь маленьким.

Ну а пока сухарики поджариваются, прокаливаются и пропитываются маслом, я порезал мелко сыр, достал из холодильника четвертинку подвядшей луковицы, заветрившуюся веточку петрушки, невесть какими окольными путями раздобытую мамой посреди зимы, и взбил яйца, чуть погодя вывалив в миску остальные ингредиенты. Помешав сухарики, ещё чуть выждал, и вывалил на них содержимое миски, снова прикрыв крышкой.

После завтрака начало клонить в сон, так что, прикрыв дверь поплотней и приоткрыв окно, сделал себе кофе, слегка взбодрившись.

— Ну… — ещё раз гляжу в окно, где ни единой души, и даже рыбаки, неуклюжие в своих валенках и безразмерных тулупах, не нарушают космического одиночества улицы, — а всё равно — надо!

Пока одевался, настроение окончательно испортилось, но… надо!

Поздоровавшись с выползшей в туалет сонной Антониной Львовной, кажется, вовсе не заметившей меня, вышел прочь, осторожно прикрыв за собой дверь, почти тут же вернувшись за рюкзаком, позабытым было в прихожей.

Морозец на улице сразу хватанул меня за лицо, а свежий снег под сапогами пронзительно заскрипел. Снова накатило дурацкое — будто я один в вымершем городе, и нигде никого нет…

… и когда я, ближе к метро, увидел первого прохожего, а потом и автомобиль, на миг проклюнулось сожаление, что город — жив…

— Мизантропия, однако, — нервно хихикаю, укоряя шаги в сторону станции, — эк меня расколбасило!

В метро это странное, постапокалипсическое виденье мира окончательно меня отпустило.

Выскочив на нужной станции, глянул на часы… рано! Пробежался на всякий случай по окрестностям, и, чтобы не замёрзнуть, принялся вышагивать — не быстро, не медленно, а в самую что ни на есть пропорцию.

Народу, по случаю выходного дня, совсем мало, чуть не половина рыбаки со своими ящиками и разговорами, чуть ли не заранее пахнущие рыбой, водкой и табаком, и уже сейчас — по́том. Работяг совсем мало,