«Вся жизнь моя — гроза!» - Владимир Ильич Порудоминский

целясь, припал на колено, другой бросился наземь, прилаживая винтовку, чтобы выстрелить точнее. Емельянов остановился, стараясь не замочить слюною пороха, быстро скусил бумажный патрон, насыпал пороху на полку и поднял приклад к щеке. Горец, что лежал на земле, тоже не успел прицелиться — Григорьев на бегу достал его штыком.

Аул был уже совсем рядом. «Ура!» — пронеслось в цепях, и Приблуд, не чуя ног мчавшийся между солдатами, залился громким лаем.

Отряд ворвался в селение...

По словам пленных, Кази-Мулла три дня назад в самом деле ночевал одну ночь в ауле, но на другое утро снова исчез неизвестно куда.

Дело было кончено. Командир отряда дал приказ отходить.

На краю селения в притоптанной тяжёлыми сапогами золе — на том месте, где стояли сожжённые при набеге сараи, — Полежаев заметил: сверкнуло что-то. Нагнулся и поднял тонкое серебряное колечко — маленькое, с девичьей руки. Он надел кольцо на мизинец и вздохнул о печальной участи той, которой оно принадлежало.

Кавказские пленники

Русский солдат Луков пробыл в плену у горцев два с половиной года.

В плен его взяли, когда он был в секрете. Луков с товарищем лежали в кустах недалеко от своего лагеря. Место было спокойное — горцы туда не заглядывали. Ночь тихая — ни шума, ни выстрелов, только шакалы в овражке повывали — жалобно, как дети. Товарищ Лукова отложил ружьё, перевалился на бок и закурил трубочку. Стали они негромко беседовать, рассказывать друг другу разные истории, да так заговорились, что и не заметили, как подкрались горцы. А те, может, услышали в тишине голоса, может, огонёк разглядели в темноте. Горцев было четверо, действовали они ловко: прикладом винтовки по голове, тряпку в рот, чтобы не закричал, руки скрутили ремнём выше кистей и ещё для верности за локти привязали к поясу. Притащили пленников в овражек — там лошади были оставлены, — стали подсаживать на лошадь; Луков с товарищем — побитые, связанные, во рту тряпка, — делать нечего, полезли. Два горца посадили их верхом позади себя, а два других поехали сзади. К утру горцы привезли пленников в аул и продали богатому хозяину: взяли за каждого по двадцать баранов.

Первые полгода житьё у пленников было неплохое: работа знакомая, крестьянская, кормил хозяин хоть и не досыта, но хорошо, только на ночь запирал в сарай. Но скоро приехал в аул именитый гость: росту небольшого, худощавый, но в плечах широкий, лицом тёмен, на лбу и на щеках глубокие морщины, нос тонкий, горбатый, глаза навыкате, горят как уголья; с ним — сорок всадников в белых чалмах поверх папахи. Гость этот был сам Кази-Мулла, по-горски Гази-Мухаммед. Хозяин велел резать баранов и устроил ему богатое угощение. Но Гази-Мухаммед ел мало, а глядя на него, не смели есть и его верные спутники. После ужина Кази-Мулла пришёл в сарай, где сидели пленники, показывая на них пальцем, что-то долго говорил хозяину по-своему. На другое утро, когда гость уехал, хозяин сказал Лукову и его товарищу: «Гази-Мухаммед велел вам принять мусульманскую веру, а не захотите, велел вас убить». Товарищ Лукова заплакал и согласился, а Луков подумал-подумал и не стал принимать чужую веру.

Хозяин отпустил луковского товарища на волю; нашли ему жену, построили саклю, и зажил он горцем. Лукова хозяин убивать не стал: работник хороший, да, видать, пожалел баранов, что за него отдал; но обращаться с ним стал строже, есть давал кукурузную лепёшку, ночью сажал на цепь. Подсылал к нему прежнего товарища, чтобы уговаривал Лукова сделаться мусульманином, но Луков твердил своё: нет. «Я, — говорил, — брат, на тебя обиды не держу, у каждого своя судьба». Но вот снова явился в аул Кази-Мулла, заметил Лукова, рассердился. Топнул ногой на хозяина и закричал на него. Хозяин сложил руки на груди, нагнул голову, потом сказал (Луков уже понимал по-ихнему и говорил немного): «Если через три дня не согласится, застрелю». Посадил Лукова на цепь в сарае, дверь запер, кормить вовсе перестал. А на третий день пришли русские и заняли аул.

Луков от голода был слабый, идти долго не мог. Емельянов и Григорьев посадили его на ружьё — он их за плечи обнял — и понесли. Емельянов сказал: «Мы тебя до того места донесём, где наш обоз стоит. Посадим в повозку — поедешь барином».

...Возвращались не торопясь. Солдаты устали после быстрого ночного марша, после набега на аул. На полпути устроили привал. Разложили костры, повесили над ними большие медные котлы, зарезали захваченных в селении баранов, стали варить мясо.

Емельянов штыком доставал из кипящего котла большие куски баранины и накладывал в котелки сидевшим вокруг костра солдатам. Особенно старательно угощали отбитого у горцев пленника Лукова, он ел жадно, облизывал пальцы. В сторонке, дожидаясь своей порции и шумно зевая от нетерпения, сидел Приблуд и внимательно смотрел на Емельянова.

Подвели к костру пленного горца в коричневом бешмете и белой папахе. Это был тот самый, которого во время атаки Григорьев ударил штыком. Он был ранен в плечо. Обхватив левую руку правой, он прижимал её к груди, как ребёнка. Приблуд при виде его оскалился и зарычал, но горец что-то проговорил по-своему — и пёс умолк.

— Ишь ты, понял, — удивился Емельянов. — Должно, прежде в ауле служил.

Григорьев протянул пленному свой котелок с мясом.

— Вот как! — улыбнулся Полежаев. — То было убил его, а то свой харч отдаёшь!

— В бою такое дело: либо я его, либо он меня, — отвечал Григорьев. — А здесь что он, что я — оба человеки.

Но пленник покачал головой и легонько оттолкнул ладонью котелок.

— А что, — сказал Лукову Полежаев, — глядишь, выменяют горца этого на твоего товарища? Вот и он к своим вернётся.

— Нет, — сказал Луков, — он не пойдёт. Жену свою сильно любит. И детишек. Двое уже у него — девочка и мальчик.

Горец сидел неподвижно, будто вырубленный из дерева, и не отрываясь смотрел на огонь.

«Но нет той счастливой страны»

Кавказские стихи Полежаева — не просто картины войны: в них живут чувства, владевшие душой поэта. Всё, что его волновало, тревожило, вызывало гнев и печаль, — всё ложилось в строки стихов.

Полежаев проклинал того, кто