Слово в пути - Петр Вайль

Оставив машину на паркинге, обходишь сооружение со стороны реки и, поднявшись по изматывающим 358 ступеням, входишь в зал, находящийся в вопиющем контрасте с суровым светлым мрамором экстерьера. Внутри — разнузданная роскошь пестрых мозаичных полов, резных каменных скамеек и резного деревянного потолка, раскрашенных кариатид, стенных панелей из цветного мрамора в прожилках. Напоминает некоторые станции московского метро.

Здесь и обитают души тех, кто запечатлен в бюстах и мемориальных досках. Бюстов — 127, досок — 64.

И начинается новая странность. В германцы зачислены поляк Николай Коперник, фламандцы Питер Пауль Рубенс, Франс Снейдерс и Антонис ван Дейк, голландцы Ян ван Эйк и Эразм Роттердамский, не говоря уж об австрийцах вроде Моцарта и Шуберта.

На этом фоне полноценно германско-нордическими выглядят россияне, которых тут четверо. Трое — полководцы: выходец из Ольденбурга Бурхард Кристоф Миних, внук рижского бургомистра Михаил (Михаэл Андреас) Барклай-де-Толли, сын прусского генерала Иван (Ганс Фридрих) Дибич. И одна из всего четырех женщин, увековеченных бюстами в Вальхалле, — Екатерина Великая, она же Софья Фредерика Августа Анхальт-Цербстская (три другие — императрица Мария Терезия, герцогиня Гессенская Амалия и оказавшаяся здесь в 2003 году Софи Шолль, юная участница антинацистского Сопротивления, казненная в 1943 году).

Вряд ли король Людвиг замысливал такую эклектику, возводя мраморного гиганта на берегу Дуная. И он бы наверняка страшно удивился, обнаружив в арийской Вальхалле занесенный сюда в конце либерального ХХ века бюст Альберта Эйнштейна.

Еще недавно Краков гордился тем, что это единственный в мире город, в котором живут два нобелевских лауреата по литературе — Чеслав Милош и Вислава Шимборска. Увы, Милош умер в 2004 году, но Краков с основаниями считает себя культурным центром Польши: скажем, здешний университет на четыре с половиной столетия старше Варшавского (и на четыре — Московского).

Пять веков Краков был польской столицей. Долго входил в состав Австро-Венгерской империи. Австрийский — немецкий в конечном счете — дух не выветрился и по сей день. Ощущение, что в Кракове меньше славянства, чем на севере страны, — словами трудно объяснимо, но безошибочно. Мне приходилось въезжать в Краков и из Праги, и из Варшавы — и получались приезды в немного разные города. В первом случае — переход почти нечувствительный, только Прага побогаче, Краков — домашнее. Во втором — перемещение едва ли не из одной страны в другую. Даже убранные поля за окном машины или поезда — не похожи. Разляпистые снопы сменяются ровненькими цилиндрами скрученного сена. Ага, соображаешь, значит, пересек бывшую границу двух империй — Российской и Австро-Венгерской.

При всем том и Прага ведь столица славянского народа, однако на ней и теперь стоит печать самой терпимой из всех империй Нового времени. Эти знаки разбросаны на всем пространстве бывшей Австро-Венгрии.

Центральная площадь Кракова — самая большая в Европе — напоминает львовскую и называется почти так же: во Львове — Рынок, в Кракове — Главный Рынок. Тоже почти правильный квадрат, огромное здание в центре, архитектурные шедевры по периметру, тоже — во многих случаях итальянской работы. Не зря один австро-венгерский город был столицей Западной Галиции, другой — Восточной. В Кракове здание посредине, в отличие от неказистой львовской ратуши, дивной красоты — Сукенице (гильдия суконщиков). В этой готическо-ренессансной роскоши польские монархи на следующий день после коронации встречались с горожанами.

Рядом — Мариацкий собор: в знаменитейшем польском храме поражает красочное многолюдье алтарных экспрессивных фигур. И опять: автор — немец Файт Штос, которому нужно было доехать до Кракова, чтобы создать лучший в мире (и самый большой в мире) деревянный алтарь, оставшись в польской культуре под именем Вит Ствош. На площади перед собором — фонтан с фигурой задумчивого юноши из соборных композиций Файта Штоса: этакий немецкий открыточный символ польского города.

Австро-немецкая культура переплавлялась в свою органично, становилась своей. И в Кракове никуда не деться от восприятия себя самого и в Средних веках, и в польском Ренессансе, и в той империи, и от всего этого — в потоке времени без дат, времени вообще: вот же он перед тобой, сегодняшний, живой, приближающийся к миллиону населения город.

Своими глазами я видел на Главном Рынке девушку, которую за час до того разглядывал в Музее князей Чарторыйских в квартале от мощной и изящной Флорианской башни. Там это была «Дама с горностаем» Леонардо да Винчи. Здесь через пятьсот лет она шла без всякого горностая, а вовсе с пуделем на поводке — только тем и отличаясь от той, такой же тонкогубой и востроносенькой, такой же неизъяснимо прекрасной.

В общественных садах — Плантах — вокруг центра вдоль бывших городских валов подобные дамы без горностаев встречаются нередко. Они там выгуливают пуделей и кавалеров, наглядно подтверждая устойчивую российскую легенду о польских красавицах. Чтобы в этом убедиться самому, стоит приехать в Краков.

В Урбино 15 тысяч населения и, если бы не университет, было б еще раза в три меньше. Само название — Urhino, уменьшительное от латинского urbis («город») — указывало масштаб: Городок, Городишко. Но ведь что происходило, что крутилось тут! Какие люди! Всего-то — полтысячи лет назад.

Как же волнует ощущение причастности к истории, которую и сейчас можно потрогать. В Герцогском дворце (Palazzo Ducale) есть зал — скорее зальчик, — из которого пошло европейское воспитание приличного человека.

Надо вникнуть и осознать.

Вот в этой комнате, где сейчас выставлены картины Джованни Санти, откуда можно выглянуть в окно и подивиться красотам долин, окружающих гору, на которой теснится Урбино, — в этой именно комнате собирались при дворе герцогов Монтефельтро самые остроумные, тонкие и образованные мужчины и женщины конца XV — начала XVI столетия. А один из них, Бальдассаре Кастильоне, был настолько дальновиден, что записывал ту болтовню, соорудив из нее эпохальную книгу «Придворный». Из этого трактата-мемуара и вышли правила джентльменства, подхваченные и развитые французами и англичанами, действующие по сей день. Правила, которым следуем все мы — даже если слыхом не слыхали ни о Кастильоне, ни о Монтефельтро, ни об Урбино. Насчет быть деликатным и дерзким, легким и вдумчивым, галантным и нескучным — это там, это оттуда.

Редчайшее чувство прикосновения — повторю назойливо — к месту, из которого, в конечном счете, вышли все, кого ты ценишь и уважаешь. Зал метров пятнадцать на восемь.

Урбино — город на горе (точнее — город-гора), где улицы крутизной хорошо если градусов под тридцать, а то ведь бывает и круче: вечером в поисках подходящего ресторана замучаешься. Но вознаградишься: море далековато, так что рыбу и всякую морскую живность здесь готовят не очень, зато баранина с окрестных вершин — роскошная. И особая гордость — сыр: Casciota di Urbino, из смеси овечьего и коровьего молока (любимый сыр Микеланджело, не стыдно присоединиться). Под местное вино провинции Марке (не Пьемонт и не Тоскана, но ведь Италия все же) — идет отлично. Вино в урбинских окрестностях культивировали давно. Это ж было делом чести — в одном ряду: вино, архитектура, еда, живопись, манеры, литература.