Город "Ё" - Глеб Шульпяков

А потом перейти в Ужупис — и начать новую.

Этот район — Ужупис — из неформальных и самых странных во всем городе. Его внутренний карман, место за подкладкой, что ли. Над ним летит медный ангел на золотом шаре, а рядом у забора церковь и древнее кладбище. Еще недавно тут не было канализации и горячей воды. И район отдали на откуп художникам, хиппи. Студентам. Поэтому самые стильные кафе и живописные помойки — здесь, вдоль речки. Пока их не выкупили и не превратили в район дорогих богемных лофтов — точно.

Гуляя по городу, проваливаешься в художественные пространства. Попадаешь на открытку. Где видел эти облупленные арки? тщательно прорисованный булыжник? ржавые щипцы шпилей на тучном небе? В альбоме репродукций Добужинского, вот где.

Мстислав Валерианович имел литовские корни и отрочество провел в Вильно. Могилу его родственника я нашел на буграх кладбища Rasu. Там же, под серым, как шинель, гранитом, лежит Чюрлёнис.

Два эти разных художника, Чюрлёнис и Добужинский, составляют, на мой вкус, код национального характера. Суть «литовства». Где тоже сошлись не слишком сочетаемые вещи. Детальный, под микроскопом, реализм быта — и заоблачная мечтательность, ее муары. Где порядочный литовец проводит половину своего неспешного времени.

Знаменитая на весь мир литовская фотография тоже «взялась» не откуда-нибудь, а из этого сочетания. Ультрареализма — с туманами фантазий, акварелями их полутонов, теней.

«Хулиганы, шпана?» — спрашиваю литовских приятелей.

«Так нет, мало опасно, — размышляет вслух Донатас, — как стал Евросоюз, наши разбойники уехали в Скандинавию».

«Почему в Скандинавию?»

«Так потому что там двери не запирают».

Ночная жизнь Вильнюса пульсирует у дверей баров, потому что в барах Евросоюза курить запрещается. И молодые люди галдят, толкаются на пороге. Однако стоит повернуть за угол — и наваливается тишина, густая и черная, как чернозем. Непроглядная.

Самое фантасмагорическое ночное место по пятницам — кабак при Доме литераторов. Ближе к двум ночи в особняк набивается публика со следами богемной жизни на лицах. Лучшие писатели-неудачники, шалавы «с интересной судьбой», юные гении — это сюда, здесь. Сценарий вечера всегда одинаков. До полуночи набирает обороты пьянка. Потом начинаются дикие танцы под ретродиско. А завершает вечер необычная кабацкая драка — когда творческая интеллигенция пытается бить друг другу морду.

Под утро снова пьянка, кофе.

Синяки и сопли.

Утром по пустому городу, как во сне, перемещаются кучки туристов. Это католики-поляки, приехавшие поклониться Матке Божьей — Мадонне Остробрамской над Воротами Зари. После чего скромный туристический поток стекает на улицу Пилес, где кафе и янтарные бутики.

В одном из них я купил янтарную каплю с мошкой. Сувенир был недешев, но размышлять о времени, глядя на блоху, прыгавшую по земле 5 миллионов лет назад, — это, надо сказать, дорогого стоит.

Поскольку, глядя на нее, ты физически ощущаешь сладостное бессилие разума перед такой толщей времени — и такой его наглядностью.

Что остается?

Мечтать, мечтать.

Все свободное время в этом городе я сижу в кафе под колоннадой Драмтеатра. Отсюда лучший вид на фонтан и центральную площадь, к тому же ничто так не примиряет с одиночеством, как классический портик. После Кемерова я знаю это точно.

Центр города казарменно чист. Глядя на клумбы и кафе, невозможно поверить, что в пяти остановках лежат коматозные окраины. Здесь все ухожено, и стоит пешеходу подойти к «зебре», как трафик послушно замирает.

Из городских динамиков слышно музыку. У фонтана целуются свадебные пары. Рядом на газоне мужик в наколках учит пацанов блокировать удар ножом:

— Раз! Два! — показывает. — И по почкам, по почкам.

Над театром парит стервятник. Перспективу бульвара, выходящего на Томь (они называют бульвар улицей) замыкает высокий правый берег. По берегу тянется сосновый бор. Это клин Барзасской тайги, чудом въехавший в город — хотя, говорят, скоро и его нарежут под коттеджи.

Первый раз я приехал в Кемерово в мае на фестиваль поэзии. В один из дней полагалась экскурсия, так мы очутились на правом берегу, где знаменитая Красная Горка и откуда пошла история Кузнецкого бассейна.

Теперь здесь прекрасный музей угольного дела с видом на плоды этого дела, завод и город. Экскурсия подробна и обстоятельна: «Копикуз», шахты, Императорский Кабинет и что такое коксующийся уголь. Но между разговоров о пластах и разрезах и подземных конюшнях, я слышу историю об архитекторе. И цепляюсь за нее, запоминаю. Тем более что его «голландские» домики стоят рядом.

Преамбула у этой истории запутанна, но показательна для коротко мелькнувшей эпохи начала 20-х. Для Йоханесса ван Лохема «кемеровский роман» начался в 1926 году, когда голландский архитектор-модернист приехал на рудник строить рабочий поселок.

В Сибирь его пригласил голландский же инженер-социалист Себальд Рутгерс, автор реконструкции роттердамского порта, член ВКП(б) и большой друг советской власти. Рутгерс несколько лет руководил на руднике Автономной индустриальной колонией (АИК «Кузбасс»). Ее составляли иностранцы, приехавшие поработать на шахтах параллельно с русскими, чтобы передать им опыт. Предполагалось, что АИК станет первой в системе интернациональных колоний Сибири, способных быстро поднять промышленность разоренного региона — с последующей передачей производства государству за «пролетарское спасибо». Залогом успеха новой колонизации должно было стать 100 %-ное рабочее самоуправление плюс налоговые льготы.

Ее проект (идеологом которого и был Рутгерс) еще в 1921 году Ленину представил американец Билл Хейвуд, лидер движения индустриальных рабочих мира — IWW, бежавший в Россию из тюрьмы прямо на съезд Профинтерна. И тоже большой друг пролетарского государства.

Суть колонизации была по-голландски функциональна и по-ленински баснословна — высадить в Кузбассе квалифицированных рабочих из числа нанятых на Западе под идею свободного труда, которой тогда бредили миллионы. Вы мечтали о солидарности? Хотели социального равенства и самоуправления? Добро пожаловать в Кемерово, взнос по контракту триста долларов, с собой иметь питание и вещи сроком на два года.

Под патронажем СТО и Ленина дело поставили с размахом. Офисы по вербовке в АИК открылись в Берлине и Нью-Йорке, они даже запустили газету. В рекламных брошюрах жизнь в Кузбассе рисовали по всем правилам туристического бизнеса. Так зачуханная сибирская деревенька Щегловск превратилась в «маленький индустриальный городок в самом сердце Сибири с широкими улицами, на которых стоят бревенчатые бунгало с электричеством и водопроводом».

Ставку делали на тех, кто когда-то эмигрировал в Америку из Российской империи, то есть хотя бы отчасти знал, с чем будет иметь дело. Но подтянулись и коренные «мечтатели». В результате к 1922 году в сибирской глуши высадились, должны были выжить и поднять производство голландские инженеры, финские плотники, химики из Германии, лесорубы с Аляски, священники Новой Англии, учителя из Калифорнии, социалисты, коммунисты, члены Прогрессивной партии Ла-Фоллет, женщина-дантист Франс Схермеркорн и даже один диетолог.