Петр Чайковский и Надежда фон Мекк - Анри Труайя

Надежда приходит в восторг, читая это жалобное письмо, виновницей которого стала она. Никакие угрызения совести не терзают ее. Она даже испытывает странное чувство одержанной победы. Но над кем? Над Чайковским или над самой собой? Со своей стороны, Пахульский отвечает Чайковскому, повторяя ему, что баронесса больна физически и душевно и что ее состояние может усугубиться, если ворошить воспоминания, которые ей хотелось бы забыть. Этот от ворот поворот, впрочем, дан с молчаливого согласия баронессы. Конечно, она знает, что Пахульский всегда завидовал славе Чайковского, что задачу удалить композитора от двора считал своим личным делом и что теперь он ликует, расчистив путь и пользуясь исключительным доверием тещи.

На самом деле ее вовсе не провело показное бескорыстие зятя. Однако она ценит, что он всегда в курсе столичных сплетен и, соответственно, в курсе дел того выдающегося человека, который разочаровал ее и которого она без устали бранит, радуясь при этом его славному шествию. Решив порвать с ним всякие отношения, она с каждым днем ненавидит его все сильнее и сильнее, словно вменяет ему в вину то любовное восхищение, которое он когда-то внушил ей. Она ненавидит его за то, что он соблазнил ее, что играл ею и тянул из нее деньги в обмен на жалкие крохи своей гениальности. Если бы она хотя бы могла получить компенсацию за этот позорный маскарад в преуспевании своих детей! Но куда она ни взглянет, повсюду крах, низость и показуха. Старший сын, Владимир, вовлек ее в огромные расходы. Ей даже иногда приходится спрашивать совета и помощи у старшей дочери, Юлии. И ужасному Пахульскому приходится незаметно суетиться, чтобы все они не погрязли в долгах.

А Чайковский тем временем продолжает творить, процветать, путешествовать и вызывает овации во всех уголках мира. Есть в этом вопиющая несправедливость, радовавшая Надежду раньше и возмущающая ее теперь. В то время как ей хотелось бы позабыть неблагодарного, чтобы прекратить свои мучения, она только и слышит что о нем: вот он написал «Прекрасные воспоминания о Флоренции» и Шестую симфонию, или «Патетическую симфонию», посвященную, по некоторым сведениям, тому самому юнцу Бобу, вскружившему композитору голову. Она не смеет поверить в подобное бесстыдство. Тем более что «Патетическая симфония» – вещь эмоциональная, виртуозная, гармоничная, и, из дружбы и уважения к ней или просто из соображений правильности и справедливости, он мог бы сделать такую честь ей. С досадой и ревностью она просит объяснений у всякого, кто входит в близкий круг композитора. Но ей отвечают, что в письме издателю Юргенсону, датированном 8 октября 1893, Чайковский выразился как нельзя более ясно: «Владимиру Львовичу Давыдову» (Бобу). Узнав о последней воле автора, Надежда не решается принять всю правду. Что толкает его искать общества этого мальчишки, извращенный отцовский инстинкт или какая-то другая порочная прихоть?

Качаясь на краю правды, Надежда отказываеться кинуть взгляд в глубину этой личности, которую она, как ей думалось, засыпала своими щедротами до отказа и даже подмяла под себя. Она предпочитает негодовать в частичном неведении, из принципа, по привычке. В приступах бушующего гнева она решает раз и навсегда, во имя жалости, догматичной и жестокой, что гения музыканта недостаточно для того, чтобы оправдать человеческие заблуждения и бесхарактерность. Как раз наоборот, что терпимо у простых смертных, становится недопустимым для того, чьего лба коснулся при рождении божественный луч. Потакая своим самым низким инстинктам, Чайковский очернил себя и ее заодно. С этих пор всякий раз, как она слышит о гомосексуальности Чайковского, ей кажется, что ей плюнули в лицо. Разве не обманывал он ее своими словами и нотами? Как можно представить себе, что он вел двойную жизнь: первая была разгулом пакостной педерастии, вторая – возвышенной музыкой? Этот человек, который выставляет себя главным выразителем превратностей и радостей человеческих судеб, он, значит, заботился об одной лишь карьере? Голова композитора может быть занята любыми иллюзиями, его фортепьяно не умеет лгать.

Почти с физическим отвращением Надежда тщится представить себе, за пределами своей обычной наивности, как двое мужчин ласкают друг друга, целуют в губы, иногда усы к усам, и один из них – Чайковский. Но, судя по тому, что рассказывают, его влекут в основном юнцы. Боб и ему подобные – вот, без сомнения, его обычные партнеры. И вот на глазах у Надежды извращение превращается в надругательство. Картина этого мужского совокупления так и стоит у нее перед глазами, и она гонит ее, как ночной кошмар.

Впрочем, собственная семья мучит Надежду не меньше, чем ее двуличный музыкант. Больная, наполовину разоренная, она узнает, не придав этому никакого значения, что Чайковский снова в разъездах, что в Кембридже ему только что присвоили звание почетного доктора, 16 октября 1893 года, и что он сам дирижировал, с огромным успехом, исполнением своей Шестой симфонии в Санкт-Петербурге. Как он может находить удовольствие в активной деятельности, сочинять, жить, когда она едва держится на ногах и задыхается от малейшего движения? Ей каждый новый день не обещает ничего, кроме серой скуки и унылой неподвижности. Бурлящая вокруг жизнь удивляет ее. Что у них там такое, чтобы бегать, суетиться, строить планы? Страна готовится праздновать союз России и Франции, скрепленный заходом российского флота в Тулон в ответ на жест французского флота, который двумя годами ранее отметился в Кронштадте. Это важное для двух дружественных наций событие будет, без сомнения, отмечено гуляньями и увеселениями. Но, странное дело, посреди этого оптимизма патриотов Надежда замечает у некоторых усиление подозрений насчет гомосексуальности Чайковского. Со всех сторон она слышит теперь, что и сам царь считает, что великий деятель искусства предает публику и свое призвание, предаваясь предосудительным занятиям. Шепчутся также, что один из представителей императорского семейства, великий князь Константин Романов, был заражен примером композитора и что это всполошило весь двор. Мужеложество, пусть и практикуемое тайком в некоторых аристократических кругах, считается в России этого времени преступлением против человечества, чреватым утратой гражданских прав и ссылкой в Сибирь. Некоторые хорошо осведомленные поговаривают даже, что, не дожидаясь официального суда над Чайковским, соберется суд чести и после вынесенного почтенными судьями приговора ему не останется ничего другого, кроме как бежать за границу или предать себя смерти.

Когда она представляет себе, какое публичное унижение ждет Чайковского, она не знает, радоваться ей или плакать. Она больше не любит его так сильно, чтобы жалеть оступившегося, но еще любит настолько сильно, что не может поздравлять себя с его крахом. К счастью, публичное мнение отличается непостоянством. Вот внимание тех, кто собирался втоптать его в грязь из-за его педерастии, отвлечено другим, более важным событием, которое касается всех, – вспышкой холеры в Санкт-Петербурге. Однако в столице давно привыкли к подобным ситуациям. Чтобы избежать беды, достаточно принять небольшие меры предосторожности. К тому же в России расстояния лучше любых лекарств. Укрывшись в деревне, Надежда решает, что ей бояться нечего.

Вдруг в доходящих до нее столичных газетах она читает, что 25 октября 1893 года известный композитор Петр Ильич Чайковский пал жертвой эпидемии. Если верить журналистам, заразился он, выпив во время ужина в ресторане стакан некипяченой воды. В смятении Надежда с ужасом спрашивает себя, упивается ли она смертью Чайковского как отмщением неверному или же придавлена ею, словно она его вдова. Но вот из Москвы и Петербурга приходят подозрения. «Петербургская газета» выражает удивление тем фактом, что тело Чайковского было выставлено в открытом гробу в соборе, чтобы близкие могли запечатлеть ему прощальный поцелуй, при том что по официальной версии умер он от холеры. Почему же не были приняты обычные меры, ведь люди могли заразиться!?