Воспоминания Свена Стокгольмца - Натаниэль Ян Миллер

клиника не что иное, как заведение, в которое поместили меня самого, почти за два года до водворения туда Сассуна. Да, старый добрый Крейглокхарт! Уютное местечко, чтобы спокойно сойти с ума.

Я попробовал отвлечь Хэра от болезненных тем.

– Так вы еще находились в клинике, когда туда прибыл Сассун?

– Нет, нет, – Хэр покачал головой, негромко усмехнувшись. – Я находился здесь и встречался с тобой, учеником зверолова, помнишь?

28

О войне или о поэзии мы продолжали говорить до июля. Я только закончил убирать скромную спальню Хэра и собирался уйти, когда он жестом подозвал меня к письменному столу, как всегда окутанному табачным дымом, и кивком головы велел сесть.

– Будь умницей, налей мне стаканчик, – попросил Хэр. – И себе налей, если хочешь. – Я почти закончил.

В итоге я потягивал его любимый крепкий виски и ждал. Наконец Хэр отложил ручку так осторожно, словно она была очень тяжелой или взрывчатой. Он рассеянно посмотрел на спальню, затем, благодарно кивнув мне, потянулся за своим стаканом.

– Король Георг, – начал он, поднимая стакан.

– Чтобы жить ему в вечном позоре! – отозвался я. Мой английский улучшался с приличной скоростью, чего нельзя было сказать о понимании английской культуры.

Несколько минут мы пили в тишине. Я отметил, что морщины на лице у Хэра стали глубже обычного. Руки у него не дрожали.

– Ормсон, я хочу кое о чем тебя спросить.

– Чем я могу помочь вам, сэр?

– Макинтайр говорит, ты человек читающий. Что ты думаешь о военной поэзии?

Я пожал плечами.

– А что ты думаешь о войне?

– Меня пугает сама идея. Простите, что я так говорю, сэр, но для меня непостижимо, что человек добровольно отправляется убивать или чтобы быть убитым, если только его любимым не угрожает смертельная опасность и убийство может их спасти. Но даже в таком случае я, вероятно, оказался бы трусом. Если честно, сама идея мне малопонятна.

Хэр с серьезным видом наклонил голову.

– А если бы твоя страна – твое правительство, твой флаг, твой народ – ожидали войну? Нет, не то, что ожидали, а требовали?

У меня вырвалось что-то вроде фырканья.

Хэр подался вперед и налил нам еще по капельке.

– Помнишь, я упоминал поэта Зигфрида Сассуна? – Хэр рассказал, что написал личное письмо Сассуну в Крейглокхарт, желая сообщить, что солдаты порой неумолимы, но к сложному положению поэта он испытывает лишь глубочайшее сочувствие. В дальнейшем они обменялись несколькими письмами – делились историями о Крейглокхарте, обсуждали поэзию.

– Очень приятно, Ормсон, восторгаться кем-то и впоследствии не разочароваться. Я глубоко чту Сассуна.

– В самом деле, – искренне проговорил я. – Это очень приятно.

– И вот столкнулся я с жестокой иронией. На одном конце стола у меня пачка писем от Сассуна. Отправленные в феврале, они задержались по пути в Лонгйир. В них несколько черновых вариантов стихотворений Уилфреда Оуэна, еще одного солдата и бывшего узника Крейглокхарта. Сассун желает помочь карьере молодого поэта, представляет его как многообещающего и с благословения Оуэна просит в ответном письме отозваться о стихотворении. Ты только послушай:

Согнувшись, как бродяги под мешками,

Мы шли вразброд пустыми большаками,

Надрывно кашляя наперебой,

И спины озарял пылавший бой![6]

Я покачал головой, а Хэр кивнул, словно мы достигли полного согласия.

– На другом конце стола у меня письмо от старого товарища, сообщающее, что Сассун, равно как и Оуэн, добровольно вернулся на военную службу и буквально в нынешнем месяце был ранен в голову. Ни много ни мало при обстреле со стороны своих.

– Ой, сэр! – воскликнул я, встав со своего места. – Так вы говорите, что Сассун погиб?

– Нет, Ормсон, нет. Успокойся. Сассун жив. Очень слаб, но жив. Хочу утешить его письмом. Или… нет, не утешить. Вот даже не знаю. Никакой ясности нет. Подбодрить его. Не быть требовательным? Хочу, если угодно, рассказать ему свою историю.

– Цель достойная, сэр. Сассун наверняка оценит вашу откровенность.

– Может, и оценит, – сказал Хэр, – когда здоровье позволит читать. Но, пытаясь складывать слова, я чувствую себя скованно. В конце концов я не поэт. Может, ты, Ормсон, окажешь любезность, выслушав мою историю, чтобы я знал, как лучше преподнести последовательность событий?

Так Хэр впервые поведал мне о Второй битве при Ипре, случившейся в далекой Бельгии в апреле-мае 1915 года. Особенно о Битве при хребте Гравенстафель, когда немцы удивили всех, вероятно, даже себя, выпустив сто семьдесят тонн хлора на расстоянии в четыре с лишним мили, и смотрели, как он губит тысячи французских военных. Хэр и его стрелковый полк королевы Виктории стали свидетелями того, как отступали перепуганные французы. Они видели их, извивающихся, задыхающихся, с неестественно желтыми лицами, харкающих зеленым. Вскоре после этого солдатам союзных войск выдали марлевые маски, пропитанные мочой. Носить их никто не хотел.

Через десять дней после Гравенстафеля в окоп Хэра упал снаряд и сильно его оглушил. Когда пришел в себя, Хэр не мог ни держать ружье, ни складно говорить. У него бесконтрольно дергалась шея. Хэра уволили из армии, отправили в полевой госпиталь, а немного погодя – домой и поместили в Крейглокхарт. Пять месяцев спустя его признали годным к продолжению службы, но не обязанным на нее возвращаться. В отличие от Сассуна и Оуэна, лейтенант Мэтью Хэр решил не откликаться на призыв Бога и королевства. Его родня сгорала со стыда. Многие друзья отвернулись от него.

Потом от сочувствующего экс-товарища Хэр услышал, что на Шпицбергене задумали превратить заброшенный британский рудник в ладно функционирующее предприятие. На замерзшей пустоши мог снова пригодиться и опальный лейтенант, тем паче это отдаляло его на максимально возможные мили от британской воинственности, которой Хэр навидался предостаточно. Поэтому он и поехал вперед, к новому приключению, где, если повезет, убивать больше никого не придется.

– Зачем мне было возвращаться на фронт? – спросил Хэр, наконец завершая свою историю. Наши стаканы опустели уже час назад, и Хэр курил с задумчивым видом, вновь наполняя кабинет дымом. – Трусость тут ни при чем. Я просто не понимаю, почему такие, как Сассун и Оуэн, – думающие, понимающие бессмысленную жестокость войны, – решают вернуться. Не случилось ли так ради поэзии? Скажи, если я ошибаюсь, но не в этом ли вся суть?

29

Столовался я вместе с шахтерами. Формально, по определению британцев, одержимых классификацией чинов, я считался одним из них. Шахтеры говорили на шахтерские темы – о том, как скучают по женам и любимым, по родине, по бескрайним зеленым холмам и суетливым зловонным городам. У кого-то имелись старые счеты друг с другом,