Женщина и обезьяна - Питер Хег

— Я помню те времена, — сказал он. — Но не говорю о них. Так лучше. При сложившихся обстоятельствах.

— Расскажите уж, — мягко попросила Маделен. — Собака всё равно никому не расскажет.

Александр Боуэн чувствовал приятное отсутствие ясности. Окружающая обстановка напоминала ему о его собственной больнице, сканированные изображения создавали впечатление, что он выступает с докладом на научной конференции, слушающая его женщина могла вызвать в памяти заседание правления, а деньги указывали на договор с его адвокатом. Казалось, что вся эта ситуация самым приятнейшим образом улаживает разногласия между такими непримиримыми ролями его жизни.

— Массачусетс, — проговорил он. — Вопрос о природе интеллекта. Исследования, не имеющие аналогов. Мы обогнали всех. Мы чувствовали, что почти у цели. Поймите: мы были внутри самого мозга. Ближе подойти невозможно. Ближе не бывает. Это было так… ошеломляюще интимно. Хотя это были всего лишь обезьяны. Мы подошли совсем близко. К тому, чтобы стать единым целым. С чужим сознанием. Представьте себе разочарование. Когда всё вдруг испаряется. Превращается в ничто. И вот ты остаёшься со страшной пустотой. Когда всё вокруг тебя ещё надеются. Но сам ты знаешь, что всё закончилось. Horror vacui.[5]

— Как в любовных отношениях, — сказала Маделен.

Врач уставился на неё.

— Вы тоже там были?

— Я знаю, как это бывает.

— Вы понимаете меня, — продолжал врач. — Да, как в браке. Именно так всё и было. Чувствуешь себя обманутым. Потому что на самом деле, хотя я никогда бы не признался в этом, ни одному человеку, даже вам. Если бы это удалось — понять дух, душу, сознание, раскодировать мозг. И можно было бы взять женщину. И поместить её в катушку…

— Катушку?

— Магнитно-резонансная томография, это мощное магнитное поле. Людей кладут на носилки и заталкивают их в электромагнит. Они ничего не чувствуют. Она бы ничего не почувствовала. Там, внутри, тепловентилятор. Там зеркало. И можно надеть наушники. И слушать приятную музыку. «Кавалера Роз» или что-нибудь другое. И тогда в наушниках раздался бы голос, спрашивающий: «Александр. Какие мысли у тебя возникают при имени Александр?» И можно было бы стоять снаружи и прямо видеть её мысли, они появлялись бы, как компьютерные файлы, как пикселы. Можно было бы проникнуть в женщину дальше, чем когда-либо удавалось мужчине. В саму женскую природу. У неё бы не было никакой возможности соврать. И если бы был другой, если бы у неё был другой человек, или если бы она хотя бы подумала о другом, это бы сразу же раскрылось.

Маделен протянула ему носовой платок.

— Вы весь мокрый, — сказала она.

Врач вытер лоб.

— Тогда, возможно, удалось бы спасти свой брак, — произнёс он.

Маделен посмотрела на него с состраданием.

— Для этого, наверное, надо больше, чем магнитное сканирование, — заметила она.

— Наверное. Но ведь надеешься. Людям ведь свойственно надеяться. Мы надеялись до последнего. Но в конце концов это оказалось невозможным. Измеряют ведь потребление кислорода. И не существует никакой формулы связи между потреблением кислорода и деятельностью мозга. И никогда не будет. Никакого объективного способа измерения интеллекта, никакой возможности локализовать мыслительную деятельность. Так что мы вернулись к старым методам. А ведь у нас только оборудования было на восемьдесят с лишним миллионов долларов. Но спонсоры хотели увидеть результаты, так что мы вернулись к иголкам.

— Иголкам?

— К тому, что и всегда до этого делали. Привязывали их покрепче. Я имею в виду обезьян. И вскрывали черепную коробку. Поднимают верхнюю часть черепа. Чтобы мозг был виден. И берут такие иголки. Удивительно тонкие. «Single Neuron Recording». Можно поймать один-единственный нейрон. Посмотреть, как часто он пульсирует. Посмотреть, когда именно через него проходит конкретный сигнал. Потом существует метод с использованием нескольких игл. «Multiple Neuron Recording». Никогда не надо было отказываться от этой системы. Хотя и в ней есть свои недостатки. Чтобы попасть в какую-нибудь глубоко расположенную точку, иголка должна проникнуть через верхние слои ткани. К тому же со временем стало всё труднее получать шимпанзе…

Маделен молчала. Врач почувствовал непонятную смену её настроения, но не мог определить, в какую именно сторону оно изменилось, не мог уловить, что о нём думают.

— К тому же была ещё одна сложность — крупные обезьяны имеют ограниченный срок годности. Больше чем на три недели рассчитывать не приходилось. Дальше они становились неполноценными и частично переставали функционировать.

— А случается, — спросила Маделен, — что вы по-прежнему, своими иголками, я имею в виду…

Где-то в глубине того полузабытья, в котором находился врач, настойчиво замигал резкий предупредительный сигнал. Боуэн остановился.

Маделен, схватив его за отвороты халата, толкнула к стене.

— Продолжайте, — сказала она.

— Мне кажется, я ответил на ваши вопросы.

Низкий столик на колёсиках ударил Александра Боуэна под колено, свалив его на пол. Маделен склонилась над ним.

— У меня последний вопрос, — сказала она.

Врач безучастно уставился на неё. Как и любое пробуждение от наркоза, это тоже было муторным и болезненным. И тем не менее оно несло в себе тайную и запретную сладость.

Где-то в глубине души и давным-давно, в деревне на Джерси в далёком детстве, Александр Боуэн искренне любил животных. Он вырос с ощущением удовольствия от присутствия кошки и собаки, с удовлетворением от запаха конюшни, чувствовал в присутствии коров и овец спокойствие, которое не требовало никакого объяснения, почему и решил стать ветеринаром и поступил в университет. Там ему объяснили, что животные — это машины. Да, прекрасные машины, обладающие замысловатой биологической механикой, но в конце концов механические, и, столкнувшись с этим открытием, его сознание впервые раздвоилось. Рядом с прежним Александром в нём развилось естественнонаучное alter ego. Теперь, когда он гладил собаку по голове, этот наблюдатель думал, что происходящее сейчас, то тёплое и дружелюбное, что я чувствую, является ментальной иллюзией, неожиданно возникшим явлением, составленным из миллионов самих по себе банальных и абсолютно объяснимых процессов. Когда он закончил университет, развитие этого внутреннего редукциониста было доведено до кондиции, и в последующие тридцать лет он носил в себе этого монстра в пробирке, этого внутреннего гомункула как тяжёлую, и всё более тяжёлую, ношу. Он вернулся из США с лучшими рекомендациями и с депрессией. Все движения, физические и психические, как он знал, были в сущности химическими и, значит, квантово-электрическими, и тем самым причинными, и тем самым детерминистскими, и поэтому — всё заранее предопределено (или хаотично спланировано), поэтому свободная воля — это иллюзия, поэтому не имеет никакого значения, что он будет предпринимать, поскольку решение того, что случится с его жизнью, всё равно получится само собой, и так и получилось. Однажды сумрачным утром он проснулся с осознанием, что если за пределом физической вселенной всё равно нет ничего, кроме нескольких элементарных частиц и общих уравнений взаимодействия сил, то зачем ждать — можно с таким же успехом самому довести дело до конца, окончательно перебравшись в мир, лишь немногим более примитивный, чем мир физики, — мир денег, основанный на нескольких основных денежных единицах и четырёх арифметических действиях. В этом окружении он с тех пор и пребывал.