Бринс Арнат. Он прибыл ужаснуть весь Восток и прославиться на весь Запад - Мария Шенбрунн-Амор

Среди латинян ни убитых, ни тяжко раненых не оказалось, только трех дестриэ потеряли. Констанция была так взволнована и горда своим решением, что не замечала мертвых врагов. Промыла царапину Бартоломео и тщательно перевязала, посмеиваясь над выражением удовольствия и восторга на физиономии рыцаря, клявшегося, что ради такого ухода он был бы рад и головы лишиться. Помня, как делал Ибрагим, протерла алкоголем все мелкие порезы остальных раненых и замотала чистыми льняными тряпицами. Воины наперебой хвалили свою княгиню, и даже Рено одобрительно кивнул. Констанция отмахивалась, но у нее слезы наворачивались от восторга победы, от того, что все они живы и непременно будут счастливы, и оттого, что все эти рыцари, и главное – Шатильон, видели, как достойно их повелительница вела себя в бою.

Вивьен обыскивал вражеские трупы, срывал украшения, потрошил седельные сумки. Остальные тем временем оттаскивали в море дохлых сарацин, освобождая проход и торопясь покинуть опасный берег. Следовало засветло достичь стен Тортосы. За поворотом пустой берег был истоптан конскими следами, ведущими в глубь ущелья, прочь от моря. Такие разбойничьи, внезапные налеты тюркских шаек были обычным делом – потеряв надежду на легкую победу, сельджуки теряли интерес и уносились в поисках другой, менее воинственной добычи. Весь оставшийся путь Вивьен взахлеб описывал поседевшим в боях воинам, как он направо и налево рубил несметную тьму напавших на него басурман. При каждом пересказе уничтоженных им врагов становилось все больше и карманы бахвала от каждого движения звенели все громче.

Далеко позади, на безлюдном берегу, перетопленные заходящим солнцем в золото морские воды бережно, как мать ребенка, качали доставшиеся им тела.

Богатый, прекрасный своими церквями и соборами Триполи встретил гомоном чаек, морским бризом, привычной сутолокой разношерстной толпы. В порту со спин верблюдов разгружали азиатские благовония, ковры, индийские пряности, триполийские и фиванские шелка, дамасское оружие и сахарный тростник, а с кораблей сносили тюки с фландрским сукном, нормандским полотном и кипрскими винами, пшеницей и красками.

Графство Триполийское основал великий и отчаянный, слепой на один глаз Раймунд Сен-Жиль, граф Тулузский, маркиз Прованса и герцог Нарбонны, соратник и соперник деда Констанции Боэмунда Тарентского, прадед нынешнего владельца Триполи Раймунда II Триполийского. Шестой десяток уже шел легендарному Сен-Жилю, когда он повел своих провансальцев в крестовый поход. Неимоверно богатый, один из знатнейших принцев Франции, граф поклялся умереть в Земле Воплощения. Он бился в несчетных боях, голодал, мерз, терпел зной и жажду в осадах – порой снаружи, а порой внутри стен. Когда взяли Иерусалим, именно ему предложили корону Святого города, но Сен-Жиль отказался царствовать там, где Спаситель перетерпел смертные муки. Вместо этого старый герой вернулся в Константинополь, чтобы вести в Обетованную Землю ревностных, но нуждавшихся в предводителе ломбардцев. Однако всех их уничтожили сельджуки Малой Азии, а граф выжил и продолжал воевать то с сарацинами, то со своими же единоверцами – норманнами. Если бы не одержимость и вера Сен-Жиля, Утремер, возможно, так и не был бы завоеван, а если бы не его упрямство и вздорность, франки взяли бы Аскалон уже полвека назад.

А собственного владения в Палестине у Раймунда так и не заимелось. Последней осажденной им твердыней стал Триполи. В море, напротив Тортосы, Раймунд возвел сторожевую башню на фундаменте из затопленных суден, заполненных камнями и цементом, а с суши отрезал город неприступной цитаделью Мон Пелерин, магометане до сих пор продолжали называть ее именем своего заклятого врага – Калаат Санжиль, «крепостью Сен-Жиля». За грехи свои граф так и не сподобился дожить до падения Триполи, но свой обет погибнуть на Святой Земле исполнил. Графство и дурной его нрав достались потомкам.

Широко разевая черный провал рта в жестких, ржавых зарослях бороды, граф Триполийский орал так, что цитадель сотрясалась:

– Да пусть она хоть сдохнет, пусть пострижется!

Но скорее волк принялся бы травку щипать, чем неудержимая Годиэрна превратилась бы в смиренную инокиню.

– Он хочет, чтобы я постриглась?! – скрывавшаяся от мужа в монастыре кармелиток графиня швыряла серебряный кубок о каменную стену кельи с такой силой, что тот мялся. Огненные локоны взметались змеями Медузы Горгоны. – Пусть этот выскочка, этот незаконный наследник Раймунда Тулузского, этот гнусный убийца Альфонса себе тонзуру выбреет!

Констанция вздрагивала и умоляла тетку не кидаться столь чудовищными обвинениями. Годиэрна, родная сестра ее невзрачной, кислой матери, походила на яркий костер: в пышных одеждах цвета бычьей крови, занимавших почти всю монашескую келью, с хриплым низким голосом, со сверкающими очами, стремительными движениями, Годиэрна разменивала уже четвертую дюжину лет, но, несмотря на крупный, крючковатый нос, гневно сведенные густые брови и темный пух над яркими губами, оставалась еще видной женщиной. Сил и страстей в графине было немерено, а когда тетка расхохоталась над опасениями племянницы, Констанция могла бы поклясться, что и зубов у нее оказалось вдвое больше, чем полагалось человеку.

– Раймунд, твой отец – подонок! – торжественно сообщила графиня сыну. Повернулась к дочери: – Мелисенда, не смей реветь!

Двенадцатилетний Раймунд, бледный, носатый и ушастый юнец, казавшийся младше своих лет, молча обнял младшую сестру.

– Не могу без них жить, – радостно объявила Годиэрна и набросилась на детей с объятиями и поцелуями.

Как в ветреный весенний день, гневные грозы перемежались в тетке с палящим жаром страстей. Раймунд и Мелисенда терпели внезапные ласки матери столь же покорно, как и ее оглушительные окрики. Мелисенда Триполийская была на четыре года старше Марии Антиохийской и могла бы считаться хорошенькой, но девочку портили сутулость и запуганный вид. Нелегко, видно, приходилось несчастным детям с такими родителями!

– Дорогая тетя, – решился вставить слово король Бодуэн, – ради блага всего Утремера вам необходимо договориться с графом.

Годиэрна тут же обрушилась на миротворца:

– Посмотрите, кто учит меня миру в семье! Не вы ли, дорогой племянничек, носились по Иерусалиму увенчанный лаврами, как актер в мистерии, а затем свергли с трона и изгнали в Наблус собственную мать, коронованную помазанницу?

Этот пылающий костер ненависти грозил спалить все семейные связи. Бодуэн отступил, как отступает разум перед безумием. Миротворческие потуги зашли в тупик, и последняя надежда оставалась на прибытие любимой сестры Годиэрны – королевы Мелисенды.

С Бодуэном в Триполи прибыла Изабель. Возлюбленная короля выглядела великолепно. Очи мадам де Бретолио торжествующе искрились, носик был гордо вздернут, вишневые уста насмешливо улыбались, а порок все-таки, хоть зачастую и соблазнительней добродетели, все же не должен быть самоуверенней ее. Мадам де Бретолио вырядилась роскошнее даже княгини Антиохии. В прорезях пурпурного, громко шуршащего парчового блио виднелся полупрозрачный шелк нижней сорочки, тяжелый пояс украшала чеканка, на каждом изящном пальчике сверкало по перстню. Но едва подруги остались наедине, Изабо сразу растеряла весь свой победоносный вид: