И настанет веселое утро - Ирина Токмакова

«А что же будет со мной?» – спрашивали его глаза.

Глава десятая.

«У каждой собаки должен быть хозяин»

Елизавета Елизаровна не отрываясь глядела на дорогу, которая вела через луг к реке. А мама ходила взад и вперёд, от кривой сосны до пенька и обратно. Елизавета Елизаровна держалась за щёку, как будто у неё только что вырвали зуб.

На дорожке показалась возбуждённая Мария Васильевна.

– Нашёлся! Звонили! Сейчас привезут.

И все трое, как ребята, когда играют в салочки, побежали вниз и через луг – к реке. Маму осалить мог бы разве что только ветер – так быстро она неслась к берегу.

Вот и берег. Милицейская моторка гонит волны сразу вверх и вниз по течению и шумит, и кричит что-то неразборчивое. Вот уже видно всех, кто сидит в катере.

«Они нашли его с ищейкой, – думает Мария Васильевна. – Вот паршивец!»

«Наконец-то нашёлся! Но откуда и зачем с ними собака?» – думает Елизавета Елизаровна.

«Сыночек, целый, живой!» – думает мама и не замечает ни милиционера, ни собаки.

Мотор замолкает. Катер наполовину наползает на берег. Прибрежные волны и мокрый песок приветствуют Ростика по-своему: песок шуршит, а волны плещут, точно хлопают в ладоши.

Первым перешагивает через борт улыбающийся лейтенант Грошев, следом спрыгивает Кеша – хвост ещё колечком, но колечко свесилось. А потом, ухватившись за руку лейтенанта Грошева, из лодки выбирается Ростик. Он минутку стоит на сыром песке, сандалики подмокают, потом он бросается к маме и устраивает рёв – громкий, безутешный, очень дошкольный рёв. И мама берёт его на руки, как маленького, и все идут к детскому саду. И сосны чуть-чуть расступаются, чтобы все могли идти рядом. Мама, не спуская с рук, несёт тяжёлого Ростика. Он перестал реветь и теперь только иногда вздрагивает и всхлипывает, лейтенант Грошев рассказывает, как всё было, и Кеша – нога за ногу, нос опущен – ковыляет рядом с ним.

* * *

Елизавета Елизаровна и Мария Васильевна ушли к ребятам. Ругали Ростика. А как же! Столько заставил всех волноваться. А потом простили. Успокоились, что цел, и простили. Они ведь обе добрые.

Елизавета Елизаровна спросила:

– Но ты определённо не кашлял?… Нет, это не пертуссис.

Теперь Ростик сидит у мамы на левом колене, а Кеша – рядом с правым, и мама гладит его правой рукой.

– Может быть, я сама виновата, – говорит мама лейтенанту Грошеву. – Я не выношу чёрствости в людях. Я сама приучила его оказывать помощь тем, кто слабее. Читала ему книжки, и, когда мы гуляли… Сама виновата, – перебивает она себя. – Вот он что натворил.

Мама вздыхает и гладит сразу двумя руками – Кешу и Ростика.

– У вашего сына был трудный выбор, – говорит лейтенант Грошев. И, помолчав, добавляет: – У каждой собаки должен быть хозяин. Каждая собака имеет на это право.

– Да, – согласилась мама. – Да, конечно. Но что же будет с этим хорошим псом?

Кеша насторожил уши. Оглядел каждого по очереди.

– У меня их четверо, – сказал лейтенант Грошев, почему-то смущаясь. – Прямо ума не приложу. Что делать, ласковый, а?

Кеша вильнул хвостом, моргнул, ничего не ответил. Глеб уехал. А больше Кеша ничего не знает.

– Эх… – сказала мама. – Во-первых, я работаю. Во-вторых, квартира маленькая. – Ростик не понял, зачем мама про это говорит. – Но, – продолжала она, – сын у меня растёт, помощник. А квартиру в завкоме уже обещали. Значит, дадут. А? – обратилась она к Ростику.

И начался страшный шум. И Ростик повис у мамы на шее. И Кеша подпрыгивал, чтобы лизнуть маму непременно в кончик носа. И лейтенант Грошев улыбался и почему-то благодарил.

* * *

И вот мама уехала назад, в город, и Кеша ушёл с ней – на верёвочке: где же тут возьмёшь поводок и ошейник для своей собаки!

И Ростик уснул – не в изоляторе, а в группе, на своей кровати, рядом с кроватью Павлика.

И задремал ореховый куст, и выплыл месяц и осветил берёзу. И она стояла красивая и тихая – все спят, и ей до утра не с кем поговорить.

Глава первая.

Луша

Ивушкин не подслушивал. Просто они думали, что он спит, а он – проснулся. Разбудило противное слово «диссертация», которое шипело за дощатой перегородкой и извивалось там, как змея.

– Ну конечно, сразу же после защиты диссертации, – говорил папин голос.

– Как только защитишь диссертацию? – спрашивал мамин.

– Как только диссертацию утвердят и присвоят звание, – объяснил папин.

– Филипп будет жить в угловой, там балкон и солнце, – продолжал мамин голос.

Филипп – это он и есть, Ивушкин. Его зовут Филиппом в честь дедушки. Только он привык, что он – Ивушкин. Так его звали в яслях и в детском саду. Это тогда, когда они жили в городе. Но вот уже два года, как семья агронома Ивана Филипповича Ивушкина перебралась в деревню. Два года, два прекраснейших года они прожили в этом славном доме. В нём есть большие сени и лесенка оттуда на чердак, где пахнет сухими листьями и тёплой крышей, где лежит старый угольный утюг, который умеет превращаться в пароход, где кем-то оставлены чёрные, прокопчённые крынки. Внутри крынок темно и таинственно, и кажется, кто-то там на дне шебаршит, и дышит, и живёт.

И ещё в этом доме есть русская печь, в которой разжигается настоящий домашний костёр. Костёр горит живым огнём, а потом превращается в красные угли. По ним бегают синие огоньки, а после они куда-то исчезают, и угли накрываются пушистым серым одеялом, и гаснут, и ложатся спать.

Да что говорить! Главное-то всё-таки не это! Главное, что в доме – нет, не в доме, а в крытом дворе, куда ведёт из сеней маленькая скрипучая дверка, – живёт Луша!

Вот про Лушу-то и пошёл дальше разговор, который не должен был слышать Ивушкин, но услышал, вроде как бы подслушал, хотя подслушивать некрасиво и стыдно, но если человек проснулся утром, то в чём же тут его вина?

– Что сказал дядя Кузьма? Они возьмут Лушу на конюшню? – это спрашивала мама.

– Варенька, ну посуди сама: зачем им в хозяйстве такая старая лошадь?