Янтарные глаза - Вилма Кадлечкова

Лукас прекрасно понимал, что за этим скрывается нечто большее. Но он был не в том состоянии, чтобы разбираться. Сегодняшний день был слишком тяжелым. Боль продержалась еще дольше и высосала из него все силы – а затем пришел Рой Стэффорд и отнял все его надежды. Он чувствовал себя совершенно изможденным. Только сила привычки и ожидания Пинки не давали поддаться отчаянию и начать систематически напиваться. Нужно только выспаться – и станет лучше; но сейчас ему не хотелось после такого насыщенного дня бороться еще и со своим прошлым.

А кроме того – он никогда не был таким, как старик! Никогда!

«Без воли, без костей», – звучали в голове его собственные ироничные слова. Лукас вспомнил Роберта Трэвиса, парня из «Спенсер АртиСатс», с которым вел переговоры сегодня днем. Трэвис завалился к ним лично и с большим шумом, чтобы официально расторгнуть с Советом спонсорский договор, а через два часа ушел размякшим как масло. Победа еще не одержана, и Лукас это понимал, но он решил, что теперь, когда дело Фомальхивы в его руках, он прямо с утра займется этим и постарается вернуть Спенсеров назад. «Это лишь сделка, это не считается. Но и тебя я бы смог обработать так, чтобы ты рассыпалась в прах, Пинки, и все мне рассказала, даже не сомневайся! – подумал он, нахмурившись. – Однако, в отличие от старика, мне не хватает той самой несокрушимой внутренней уверенности, что я имею на это священное право».

Лукас поджал губы. Не стоит думать об отце, когда он так устал, иначе от него ускользнет еще какая-нибудь деталь. Зачем ворошить именно это?

Но это было необратимо. Летний день, один из многих. Он прекрасно помнил. Как и Пинки – тот чай.

Бьет по голове как каменный дождь – тупые парализующие удары, волны и звук; зубы сводит, лицо кривится, пальцы неконтролируемо дрожат. Но руки все равно перестаешь чувствовать через полчаса, когда они над головой, так что в целом без разницы, что они там сверху делают. Однако мысль нисколько не приближается к идеальному состоянию отстраненности, сколько бы Лукас ни старался. Дискомфорт невероятно мешает сосредоточиться.

А ведь это цель.

Шаги отца, стук двери, рука на выключателе; надежда; волна облегчения, когда затихает инфразвук. Быстро воспользоваться последними мгновениями, посмотреть на третий снизу стих, потому что из сегодняшних пятнадцати он помнит его хуже всех, и вбить себе в голову – сейчас, когда все нервы в теле перестали дрожать под натиском резких, аритмичных пульсаций низкой частоты, дело идет гораздо лучше. К счастью, кое-что он выучил заранее в школе под партой: хоть там на перемене над тобой и летают банановые кожурки, но по сравнению с условиями, в которых он вынужден напрягать свою память дома, это божественная тишина. Но отец уже здесь и собирает бумаги. Снимает наушники с его ушей.

– Пришла твоя подруга Пинкертина, Лукас.

И снова надежда. Может, благодаря Пинкертинке ему не придется декламировать дурацкие ӧссенские рифмы за всю прошлую неделю. Или хотя бы в качестве задания нужно будет вместо стихов учить новые знаки, то есть сидеть за столом как нормальный человек, с развязанными руками. Знаки нельзя выучить, лишь глядя в бумаги. Их нужно переписывать. Снова и снова.

Но отец будто даже не собирается вытащить из морозилки пару кубиков льда, охладить дрӱэиновые ремни и освободить его руки. Или пустить его к Пинки. Или хотя бы дать ему попить. Лишь стоит и молча смотрит.

Наконец движение. Отец прижимает к его губам чашку ненавистного гӧмершаӱлового чая – либо пей то, что я даю, дорогой дружок, хоть это и отвратительное вонючее грибное пойло, либо помирай от жажды. Лукас знает это и молча пьет до дна. Он знает и что будет дальше, раз это именно гӧмершаӱл. Пока скользкий гриб тяжело разливается в его желудке, он изо всех сил душит в себе страх.

Почему он хотя бы не развязал ему одну руку?!

– Она пришла вернуть тебе какую-то книгу. Как неожиданно, правда?! Последний раз повторяю, Лукас: никогда не зови сюда своих друзей.

– Но зачем ты пустил ее?

– Раз уж она здесь, я хотя бы составлю представление, какие у тебя друзья. «Нельзя упускать возможность, что по воле порядка вещей сама себя являет» – как продолжается этот стих?

Лукас изо всех сил пытался вспомнить, но в голове было совершенно пусто. Его пугает мысль, что чай совсем скоро начнет действовать. Кроме того, ӧссенские псалмы все равно кажутся ему тупыми.

– Не знаешь? Мне это не нравится, Лукас. Может, твоей памяти подсобит, если я приведу сюда твою подругу?

Ледяной ужас, оглушающая тишина. «Боже, ты ведь не сделаешь этого, папа?!.» Но Лукасу хватает ума не говорить ничего подобного вслух. Просьбы и страх – самый простой способ вывести его из себя. Рё Аккӱтликс, если бы она правда зашла сюда… Он чувствует, как от одной мысли его щеки горят от унижения. Он бы наверняка не пережил, если бы именно Пинкертинка увидела его сейчас, в этой ужасной, неловкой ситуации… если бы его кто угодно увидел в этой ужасной, неловкой ситуации…

Отец не развяжет ему руки. Наоборот, он снова надевает на него наушники и кладет на стол перед ним новые листы.

– Не теряй времени. Ты все равно не выйдешь из этой комнаты, пока эта девушка здесь, так хоть выучишь еще одну страницу.

Отчаянная попытка избежать этого: легким тоном и, насколько возможно, с уважением, ведь Лукас хорошо знает, что просить не имеет смысла.

– Если мы отложим это, я готов пообещать, что не встречусь с Пинки. Я ужасно устал…

(Ошибка! О чем он говорит, неужели ума не хватает?! Усталость упоминать было нельзя.)

– Нет такой усталости, которую нельзя преодолеть, Лукас.

Гӧмершаӱл уже начинает действовать: Лукас чувствует, как сжимается горло, а когда вновь раздается звук, восприятие обостряется настолько, что у него выступают слезы на глазах. Как можно в этом цирке сосредоточиться хоть на чем-то?

Но он должен. Должен.

Лукас вздрогнул. Начальник всегда прав. Это ощущение он помнил и спустя столько лет: дверь за отцом захлопывается, а дрӱэиновые ремни на запястьях не сдвигаются ни на миллиметр, потому что им не важно, хочет ли кто-то почесать нос. Задыхаешься от ярости и унижения, но должен молча это проглотить. Вознестись над дискомфортом. Как известно, только старик и Аккӱтликс были избранными, теми, кто имел патент на разум. И хотя Аккӱтликс мог бы, Джайлз Хильдебрандт сомнений не допускал никогда.

Лукас очнулся и поднял взгляд. Пинки уставилась на него глазами, полными ужаса: их карий бархат был лишь на пару тонов темнее, чем искристый янтарь ӧссеан, но очевидно приятнее. Он вдруг осознал, что прослушал ее вопрос.

– Ну же, Лукас! Перестань водить меня за нос. Ты знаешь или нет? – настаивала она.