Бунтарь ее величества - Андрей Гончаров

Зайдя в избу, в которой расположились гости, генерал-аншеф увидел молодого человека, сидевшего на лавке и читавшего книгу. Он был так поглощен чтением, что не сразу обратил внимание на вошедшего. Затем поднял глаза от страницы, улыбнулся, тотчас же встал и учтиво приветствовал Панина – разумеется, по-французски. Генерал-аншеф поздоровался, спросил, как французы устроились, не испытывает ли месье Полье в чем нужды… Он говорил, а сам не мог отделаться от мучительного чувства, что он где-то этого самого Полье видел. Причем совсем недавно и при каких-то неприятных, странных обстоятельствах.

Живописец начал отвечать, и тут дверь открылась и в избу вошел второй француз, де Ружен. Как и товарищ, он приветствовал наместника и заверил его, что устроились они оба хорошо и нужды ни в чем не терпят. В разговоре с де Руженом странное ощущение, которое сами французы называют «дежавю», у генерал-аншефа усилилось чрезвычайно. Где-то он видел эти черные внимательные глаза! И не на приеме у государыни, не на балу…

Так ничего и не придумав, Панин вернулся в избу, где ночевал. А ночью проснулся, словно от толчка. Он вспомнил! Вспомнил человека в черном и двух его спутников, заставивших его отказаться от плана возвести на престол цесаревича Павла. Они это были, они! Один – де Ружен, другой – Полье, а третий – их кучер.

Теперь, когда он все вспомнил, возник другой вопрос: что делать? Призвать всю троицу к себе и потребовать ответа, кто они такие? Или немедля, без всякого разговора, отослать обратно в Петербург? Но… Странные французы (да и французы ли?) слышали так много… Что мешает им явиться к государыне и донести на самого Панина, а заодно на его брата, на статс-секретаря Безбородко и на цесаревича? А может, призвать верного офицера, отозвать супостатов в уединенное место, да и изрубить их там в капусту? Но что-то говорило генерал-аншефу, что изрубить странную троицу не получится, и еще неизвестно, на чьей стороне будет перевес.

Так ничего и не решив, Панин отложил окончательный ответ до Симбирска. А в волжском городе сразу после приезда его охватило такое множество дел, связанных с восстановлением края, разбором совершенных бунтовщиками преступлений, что стало не до странных французов.

2 октября Суворов привез в Симбирск Пугачева. В то же самое время из Москвы прибыл и назначенный императрицей следователь, которому предстояло провести первые допросы самозванца. Это был начальник секретных комиссий генерал-майор Павел Потемкин – человек жестокий, властный, привыкший во всем действовать круто, в лоб. Раньше Панину не доводилось близко сходиться с Потемкиным, но он слышал отзывы об этом человеке – весьма неблагоприятные. Сам Петр Панин был человеком гуманным. Так, он не признавал пытку как метод допроса, и у него в войсках, когда нужно было получить сведения от пленных турок, пытка никогда не применялась. Он, еще когда ехал в Симбирск, решил, что и при допросах бунтовщиков не будет применять ни дыбу, ни каленое железо. «Смысла в том никакого нет, – рассуждал генерал-аншеф. – Что мятежники под пыткой скажут, в том правды мало будет. Оговорить невинного могут, это точно, но зачем государыне те оговоры?»

Помимо эти общих рассуждений был у Петра Панина и личный интерес в том, чтобы не слишком давить на арестованных, особенно на самого Пугачева. «Что, если человек, посланный Матвеем, открыл самозванцу многое? – размышлял наместник. – Может, он назвал себя? Или Матвея? Или меня? И под пыткой Пугачев все те сведения выдаст? Что тогда?» Поэтому он твердо решил, что все допросы «императора Петра Федоровича» будут проходить только в его присутствии.

Однако вышло иначе. Накануне того дня, когда Пугачева доставили в Симбирск, из-под Самары пришло известие о появлении вблизи города шайки мятежников – она вышла из лесов, где до той поры скрывалась. Самарский воевода в панике просил помощи. Панин бросил все и во главе батальона поспешил на выручку самарцам. Хватило одного дружного натиска войск, чтобы полностью разгромить бунтовщиков и схватить зачинщиков возмущения. Уже 4 октября Панин вернулся в Симбирск. И первый, кого он увидел, подъехав к дому, где поместился он сам со своим штабом, был… французский шевалье де Ружен. Завидя наместника, выходившего из брички, француз быстро подошел к нему и произнес:

– Ваше превосходительство, беда! Потемкин второй день пытает Пугачева. Я пробовал остановить, но он меня не слушает. Только вы можете помочь!

Сообщение было тревожным – и в то же время удивительным. Удивительное состояло в том, что француз обращался к наместнику на чистом русском языке. И граф Панин не преминул обратить внимание на это обстоятельство.

– Когда же это вы, шевалье, успели нашему языку выучиться? – спросил он.

– Да вот как-то успел, – ответил удивительный француз. – Я вам потом объясню. Давайте сперва расправу остановим.

– Где они – в съезжей?

– Именно там.

Ничего более не говоря, граф направился в съезжую избу, где имелся застенок с дыбой. Еще войдя в сени, он услышал раздавшийся из застенка стон. А войдя внутрь, увидел и картину пытки. Пугачев висел на дыбе и глухо стонал. Возле него стоял палач со щипцами в руках, в горне горел огонь, на котором палач мог раскалить свой инструмент. А за столом в углу сидели двое: сам Потемкин и секретарь, записывавший показания пытаемого.

– А, вот и Петр Иванович! – приветствовал Панина начальник секретных комиссий. – Запоздал ты, Петр Иванович, я вот решил без тебя начать. Дело государственное, безотлагательное, так что медлить нельзя. А это кто с тобой?

– Это? – сказал Панин, покосившись на француза. – Это офицер, мой помощник. И между прочим, человек, вхожий к государыне. Значит, ты, Павел Сергеич, решил пренебречь моим запретом, причем дважды. Я не велел допрос без меня начинать – и пытку применять тоже запретил.

– Тебе, Петр Иванович, конечно, от государыни большая власть дана над всем краем, – ответил на это Потемкин. – Однако и у меня кое-какая власть имеется. И соображения о пользе государственной тоже есть. Вот почему решился я твой запрет нарушить.

Де Ружен думал, что Панин, видя такую дерзость со стороны подчиненного чиновника, вспылит и начнется склока. Однако тот сдержал гнев. Он прошел к дыбе и тихо приказал палачу:

– Ну-ка, опусти его на пол.

Это было сказано тихо, но таким непререкаемым тоном, что «мастер заплечных дел» не посмел ослушаться. Он закрутил ворот, лязгнули цепи, и бунтовщик опустился на пол. Ноги его не держали, и он рухнул, оставшись лежать у ног палача.

– Посади его на скамью! – велел Панин.

Палач выполнил и этот приказ и посадил Пугачева, прислонив его к стене.

– Дай ему воды!

Арестованный сделал несколько глотков, вода текла по его лицу, по шее. Глаза открылись, он обвел взглядом камеру.

– Ну, казак, узнаешь ли ты меня? – спросил Панин, наклоняясь к арестованному.

Пугачев взглянул на стоявшего перед ним человека, глаза его, вначале мутные, прояснились, взгляд стал осмысленным. Он выпрямился на лавке, сделал попытку встать, но ноги не слушались. Тогда он, все еще сидя, прохрипел: