Кошки-мышки - Гюнтер Грасс

Звонок запрыгал с этажа на этаж, заканчивая уроки во всех классах гимназии. Мальке широко открыл оба глаза. Редкие ресницы топорщились, он делал вид, будто стоит свободно, однако на самом деле весь напружинился, словно для прыжка. Чувствуя спиной какое-то беспокойство, я обернулся к стеклянной витрине. Кошка была скорее не серой, а черной, но с белыми лапами; она кралась в нашу сторону, демонстрируя белый воротничок. Чучела кошек умеют красться натуральнее, чем живые кошки. На картонной табличке виднелась аккуратная надпись «кошка домашняя». После звонка наступила тишина, мышка ожила, и кошка стала красться все более и более явственно, поэтому, обращаясь к окну, я сначала отпустил какую-то шутку, потом заговорил о его матери и тетке, а дальше — для поддержки — об отце, отцовском локомотиве, о гибели отца под Диршау, о посмертном награждении отца медалью «За отвагу»: «Если бы отец был жив, он бы порадовался за тебя».

Не успел я толком поговорить об отце и отвадить кошку от мышки, как рядом с нами раздался звучный голос оберштудиенрата. Клозе не поздравил Мальке, не обратился к нему как к унтер-офицеру или кавалеру таких и сяких наград, не сказал: «Господин Мальке, я искренне рад за вас!», а лишь мимоходом — предварительно с подчеркнутым интересом расспросив меня о том, как мне служилось, и о пейзажных красотах Тухельской пустоши, родины Лёнса — произнес несколько расчетливых фраз куда-то поверх пилотки: «Вот видите, Мальке, вы все же сумели добиться успеха. Вы уже навестили школу Хорста Весселя? Мой дорогой коллега, господин штудиендиректор доктор Вендт, будет рад. Разумеется, вы не преминете выступить перед бывшими соучениками с небольшой речью, чтобы укрепить их веру в силу нашего оружия. Пройдемте на минутку в мой кабинет».

И Великий Мальке с оттопыренными локтями проследовал за оберштудентратом Клозе в директорский кабинет, сдернув с «ежика» свою пилотку: его уступчатый затылок. Гимназист в военной форме шел на серьезный разговор, исхода которого я дожидаться не стал, хотя мне было крайне любопытно, что поведает ожившая и энергичная мышка о разговоре с кошкой, остававшейся чучелом, но продолжавшей подкрадываться.

Маленькая сволочная победа: я опять взял верх. Ну, погоди! Только он не захочет сдаваться. Я ему помогу. Переговорю с Клозе. Подберу слова, которые дойдут до сердца. Жаль, что папашу Бруниса отправили в Штуттхоф. Брунис со старым добрым Эйхендорфом смог бы его поддержать.

Но никто не сумел помочь Йоахиму Мальке. Вот если бы я переубедил Клозе. Но я и попытался, целых полчаса в лицо мне дышали мятные слова, а я робко настаивал: «С точки зрения здравого смысла вы правы, господин оберштудиенрат. Но ведь тут особый случай. С одной стороны, я вас понимаю. Существуют непреложные обстоятельства: требования устава нашего учебного заведения. Сделанного не вернешь; однако, с другой стороны, он так рано лишился отца…»

А еще я беседовал с его преподобием отцом Гусевским, говорил и с Туллой Покрифке, чтобы она обсудила это дело со Штертебеккером и его компанией. Сходил к моему бывшему юнгбанфюреру. У него после Крита была деревянная нога, он сидел в окружном управлении гитлерюгенда на Винтер-плац, мое предложение ему весьма понравилось, а учителей он обругал: «Все организуем, ясное дело. Пусть приходит этот Мальке. Смутно помню его. Кажется, была с ним какая-то история. Но кто старое помянет… Соберу всех, кого смогу. Даже Союз немецких девушек и женскую организацию. Арендую в дирекции почтового ведомства, наискосок от гимназии, зал на триста пятьдесят мест…»

Его преподобие отец Гусевский изъявил готовность созвать пожилых прихожанок и дюжину рабочих-католиков к себе в сакристию, так как залом приходской общины не распоряжался.

«Хорошо бы ваш друг встроил свое выступление в церковные рамки, начал бы со святого Георгия, а в конце отметил бы действенную силу молитвы в трудный час и перед лицом опасности», — предложил Гусевский, поскольку ожидал для себя от подобного выступления немалого успеха.

Остается упомянуть подвал, который намеревались предоставить Йоахиму Мальке ребята из компании Штертебеккера и Туллы Покрифке. Тулла свела меня с Реннвандом, моим шапочным знакомым по министрантской службе в церкви Сердца Христова, и тот с таинственным видом намекнул, что Мальке может спокойно приходить, только пистолет придется на время сдать: «Конечно, ему завяжут глаза, когда проводят к нам. Возьмут с него подписку о неразглашении, но это обычная формальность. Платим мы прилично. Можно наличными или наручными часами с военного склада. Мы и сами ничего бесплатно не делаем».

Но Мальке ни на что не соглашался, даже за гонорар. Я поддавливал: «Чего ты, собственно, хочешь? Все не по тебе. Поезжай в Тухель-Норд. Там как раз новый призыв. Но каптер и повар помнят тебя по прежним временам и будут рады, если ты приедешь выступить».

Мальке выслушивал все предложения спокойно, порой с улыбкой, согласно кивал, деловито осведомлялся о вопросах организационного характера, но когда тому или иному варианту вроде бы уже ничего не мешало, он коротко и угрюмо от него отказывался, даже от приглашения из канцелярии гауляйтера; с самого начала он видел перед собой единственную цель — актовый зал нашей гимназии. Ему хотелось стоять в пронизанных пылинками лучах солнечного света, проникающих в актовый зал из неоготических стрельчатых окон. Ему хотелось говорить, обращаясь к трем сотням громко и тихо пукающих гимназистов. Ему хотелось, чтобы рядом и позади сидели в полном сборе бывшие учителя с их поношенными физиономиями. И чтобы напротив, в конце актового зала, красовался выполненный маслом портрет основателя нашего учебного заведения и его мецената, барона фон Конради, бледного и бессмертного под зеркально блестящим слоем лака. Ему хотелось шагнуть в актовый зал через потемневшие от старости распахнутые двери, а потом после краткой, содержательной речи выйти через другую дверь; однако Клозе в своих клетчатых бриджах преградил ему путь у обеих дверей: «Как солдат, Мальке, вы должны меня понять. Нет, уборщицы мыли скамейки без особого повода, не для вас и вашего выступления. Допускаю, что ваше выступление хорошо продумано, но ему не суждено состояться; многие люди — позвольте вам заметить — обожают при жизни возлежать на дорогих коврах, а умирают на голом полу. Учитесь самоотречению, Мальке!»

И все-таки Клозе пошел на некоторые уступки; он собрал педсовет, а тот, согласовав свое решение с директором школы Хорста Бесселя, постановил: «Устав учебного заведения требует…»

А еще Клозе заручился одобрением обершульрата, инспектора учебных заведений, относительно того, что проступок бывшего ученика, несмотря на его нынешние заслуги или даже с особым учетом таковых в столь трудные и серьезные времена, не делает возможным… хотя не следует преувеличивать значение давней истории, однако само происшествие абсолютно беспрецедентно, поэтому преподавательские коллективы обоих учебных заведений пришли к единому мнению, что…

А еще Клозе написал личное письмо, совершенно приватного свойства. И Мальке прочитал, что Клозе не вправе поступить по велению собственного сердца. Время и обстоятельства таковы, что опытный человек, чувствующий бремя своей профессиональной ответственности, не должен подчиняться движениям отцовских чувств; руководствуясь духом учебного заведения и конрадианскими традициями, он просит Мальке проявить должное мужество и оказать ему поддержку; он с интересом выслушал бы речь Мальке, которую тот, будем надеяться, вскоре произнесет в школе Хорста Весселя, отбросив горечь обиды; но было бы, дескать, еще более достойно героя предпочесть красноречию молчание.