Мысли о мыслящем. О частной реализации концептуального подхода к опыту экзистенции - Константин Валерьевич Захаров

времени. Это значит, что я ощущаю актуальность нынешнего «я» и его реальную взаимосвязь с другими «я», предполагающую такую же актуальность прежних «я» и их взаимосвязь. Все эти «я» принадлежат моему настоящему, но не как отдельные состояния, а как слитное ощущение. Достовернее этого ощущения ничего нет. Я могу сомневаться в других своих восприятиях, даже полагать их галлюцинациями, но подлинность самого сомневающегося «я» остается вне подозрений.

«Я» — это не какой-то дополнительный ингредиент, с добавлением которого восприятие приобретает осознанный характер. Это основное содержание любого восприятия. Мы всё воспринимаем через призму своего «я» (всякое «вижу», «чувствую», «думаю» предполагает наличие субъекта). Полностью отделить собственно воспринимаемое от воспринимающего «я» невозможно. Другими словами, невозможно представить сущность предмета саму по себе, не выражая ее через явления. Познавая некий внешний объект, что мы познаём в большей степени: его или себя? Что в нашем познании проявляется больше: его способность отражаться или наша способность отражать? По крайней мере очевидно, что способность объекта отражаться демонстрирует нам лишь одну свою грань, отвечающую конкретному взаимодействию именно с нашей способностью к отражению, тогда как последняя являет себя во всей полноте. Таким образом, всякое познание, всякое восприятие становится по большей части познанием и восприятием своего «я».

Однако как может «я» воспринимать не что-то внешнее, а само себя? Тут важно не обмануться, пытаясь абсолютизировать привычное разделение явлений на «внутренние» и «внешние». Восприятие внешнего, как уже говорилось, — это внутренняя реакция сознания. Данная реакция сопровождается специфическими квалиа, означающими осознанность восприятия. Они выражают как действие внешней причины, непосредственно вызвавшей эту реакцию, так и саму реакцию. То есть они одновременно показывают, что реагирует и на что. Соответственно, в процессе восприятия, с одной стороны, внешние причины описываются в терминах реакций (квалиа), а с другой — реагирующее «я» получает аналогичное описание через действия вызывающих его реакции причин.

Способность «я» воспринимать, то есть сознавать внешнее и сознавать себя, неотъемлема от его способности существовать; собственно, таков его modus vivendi (способ существования). С этой точки зрения природа «я» может быть охарактеризована гегелевской формулой: «…самосознание и бытие есть одна и та же сущность…»[90].

Важным свойством самосознания является протяженность во времени. Сознательное переживание настоящего момента именно как настоящего возможно только на контрасте с прошлым, которое, чтобы играть эту необходимую роль фона, тоже должно присутствовать в настоящем. «Я» как бы растягивается во временном измерении, прибавляя к своему бытию всё новые состояния, которые из потенциальной возможности превращаются в актуальность. Эти превращения определяют для нас смену мгновений настоящего.

Говоря словами Бергсона, «сохранение прошлого в настоящем есть не что иное, как неделимость изменения»[91]. Перманентно меняющееся «я» не отрицает каждым новым изменением предыдущие, а наращивает, развивает их в сторону большей полноты так, что это представляет собой единый направленный процесс. Причем все эти накопленные изменения сохраняют актуальность, оказывая влияние на последующие эволюции «я».

Такая модель структуры «я» соответствует описанию четырехмерных элементарных объектов — «субстанциальных деятелей», — данному в предыдущей главе. Итак, рассматриваем ли мы мир физических явлений или мир явлений сознания, в основе обоих миров мы обнаруживаем одни и те же сущности, свойства которых порождают все категории явлений. Несмотря на различие этих сущностей, некоторых из которых мы называем человеческими душами, тогда как для множества других больше подходят лейбницевские термины: монады или энтелехии, — все они деятельно участвуют в бытии универсума, проявляя спонтанную активность (волю) и своего рода память. Последняя обусловливается их пространственно-временной структурой.

Таким образом, не следует считать память исключительно способностью мозга. Позволю себе снова процитировать Бергсона: «Как будто, считая, что материя мозга сохраняется в ходе времени, или, более общим образом, что всякая материя длится, мы не приписываем ей именно память, которую пытались объяснить с ее помощью! Что бы мы ни делали — даже если полагаем, что мозг накапливает воспоминания, — мы не избежим заключения, что прошлое может сохраняться само собой, автоматически»[92]. «Длящаяся материя» способна удерживать прошлое сама по себе. Но для множества материальных элементов единство прошлого распадается на отдельные мировые линии. Каждый элемент хранит только свою историю — точнее, он, можно сказать, из нее состоит.

Возникает вопрос, какое отношение эти по видимости отвлеченные рассуждения могут иметь к нашей жизни? То, что в изменчивом составе того, что мы привыкли считать своей личностью, есть постоянная основа — «я», — это, безусловно, позволяет с бóльшим оптимизмом и уверенностью смотреть в будущее, не страшась тотальности небытия. Однако небытию неподвластно именно «я». Но будет ли это «я» по-прежнему моим, если изъять его из контекста всей моей жизни с ее телесностью и ее событиями, перешедшими в воспоминания? Последние, как говорилось ранее, не принадлежат «я», а лишь отражаются в нем в некоем спрессованном, концентрированном виде, накладывая отпечаток на его дальнейшие реакции. Бестелесный дух «я» сохранит только квинтэссенцию моей личности, чтобы унести ее с собой в ту неведомую даль, куда простираются пределы его существования. Но что мне до этого, ведь собственно «меня» уже не будет? С одной стороны, все действительно так, однако с другой — сама постановка вопроса неправильна. Всякое мое эмоциональное отношение к чему-либо в основе своей — это реакция «я», и после моей смерти оно сохранит свою активность и способность реагировать. Да, меня как личности не будет, но в каком-то смысле такого «меня» нет и сейчас, а есть лишь субстанциальное «я» и его отношения с другими подобными элементами материи, образующими мой мозг и мое тело. То, что эти отношения воспринимаются «я» как некая стабильная целостность, — всего-навсего иллюзия, которая разрушится с моей смертью. Все создававшие ее элементы продолжат свое существование в иной форме, в том числе «я», которое очнется от подобия сна, в котором оно было мною, словно Чжуан-цзы, увидевший себя во сне бабочкой.

Относительно ценности специфических черт личности, которые будут утрачены со смертью, приведу противоположные мнения двух русских мыслителей. Василий Розанов полемически заявлял: «На мне и грязь хороша, потому что это — я». Иван Ильин придерживался другой точки зрения: «Какая жалкая картина: самодовольная ограниченность, которая собирается не умирать, а заполнить собою все времена. Несовершенство, которое не подлежит ни исправлению, ни угашению… Что-то вроде фальшивого аккорда, который будет звучать всегда… Как хорошо, что она [смерть. — К. З.] придет и поставит свою грань. Как это прекрасно, что она прекратит мою земную дисгармонию… Все, чем на самом деле стоит жить, — все утверждается, как подлинная реальность, все возносится