Наследство племени готов - Ольга Баскова

— Жаль, ковров нет. — Маша потерлась большим пальцем о паркет. — Что же, такую красоту постоянно натирать или мыть?

— Ковры давно вышли из моды, — Виталий представил обстановку маленького домишки Марины.

Наверное, в нем и стены были увешаны старыми, съеденными молью коврами. Да, когда-то эта часть интерьера говорила о благополучии владельца квартиры, теперь же — скорее о бедности.

Маша плюхнулась на диван, ласково потрогала дорогую обвивку.

— Я буду спать здесь, пока… — Девушка замялась. — Ну, пока… Давай свой пакетик. Не будем тратить времени.

— Не будем. — Виталий покопался в сумке и кинул ей маленький полиэтиленовый пакет для улик и ватные палочки. — В пакет положи парочку своих волос, а ватку просто наслюнявь и кинь туда же. А я позвоню Николаю и спрошу, можно ли сейчас к нему подъехать.

— Заметано. — Маша почему-то брезгливо взглянула на пакет. — Послать бы этого папашу подальше без всяких ДНК… Ну, да ладно, столько труда затрачено… Ты вот поперся в наш городишко ради меня, товарища вот побеспокоишь. Черт с вами. Иди звони своему эскулапу.

— Да не эскулапу, а патологоанатому, судмедэксперту, — уточнил Громов. — Зря ты паришься. Воронцовы — хорошая семья.

Девушка махнула рукой с неухоженными обгрызенными ногтями, которые, наверное, не красил и лак.

— Ножницы дашь? Стремно как-то волосы выдирать. Лучше обрежу.

Громов кинул ей маникюрные ножницы, оставшиеся от старого маминого набора и всегда лежавшие на нижней полке шкафа, и, вытащив мобильный, вышел в коридор.

Ему казалось, что разговор с Николаем смутит гостью. И действительно, она играла ножницами, будто раздумывая, стоит ли расставаться даже с парой волосков ради анализа, на котором, кстати, сама и настояла.

Виталий, улыбнувшись, набрал Николая, заранее представляя его с огромной кружкой крепкого, почти черного чая и пирожками с разной начинкой — своим любимым кушаньем.

Коля отозвался не сразу, наверное, сначала тщательно пережевав пищу, как советовал герой Ильфа и Петрова, завхоз богадельни, в знаменитом романе «Двенадцать стульев», этим помогая обществу.

— Слушаю тебя, дорогой.

— Ты уже дома или на работе? — осведомился Виталий. — Понимаю, время гребет к вечеру, но… — И он запел: «Позови меня с собой, я приду сквозь злые ночи, я отправлюсь за тобой, что бы путь мне ни пророчил…»

— Хватит паясничать. — По голосу Николая чувствовалось, что он улыбается. — Для тебя я готов на многое, даже на то, чтобы вылезти из мягкого кресла и потопать обратно в отдел. Колись, что у тебя случилось?

— Нужно сделать тест ДНК, — признался Виталий, — проверить родственные связи двух людей. За один день управишься?

— За два. — Вяликов ответил именно так, как и ожидал Громов. — Аппаратура у нас не такая, как в сериалах показывают. Там колбочки куда-то сунул — и враз тебе на мониторе все высветилось. У нас посложнее будет. И ежели тебе срочно, так и быть, оторву свою толстую задницу и примчусь в отдел, тем более мне от дома до любимой работы десять минут — хоть в этом повезло, могу без транспорта обойтись.

— Тогда и я лечу, только приземлюсь через полчасика, — пообещал Виталий, сунул телефон в карман и вошел в гостиную.

Маша по-прежнему сидела в кресле, рассматривая грязные пальцы на ногах. Ее смуглое лицо ничего не выражало — ни надежд, ни сомнений — ничего.

— На, держи, — она швырнула ему через стол непрозрачный небольшой пакет молочного цвета. — Сюда я вложила пакетик с материалом. Мне кажется, так будет удобнее. Кинешь сюда материал папашки и запечатаешь. Ты ведь сейчас к нему? Привет не передаю.

Виталий хотел буркнуть, что никто в ее привете и не нуждается, но передумал. Девчонка явно нервничала, он неплохо разбирался в психологии. Стресс — это не только когда психуют.

Известный ученый Селье выделял четыре стадии стресса. Если верить его работе, Маша находилась в третьей. Она израсходовала силы, потратив на это много энергии, и теперь постепенно впадала в депрессию.

— Ты поесть себе приготовь, — посоветовал он, стараясь говорить ласково, и она подняла на него усталые глаза-черносливы. — Не хватало, чтобы моя гостья с голоду загнулась. — Громов подмигнул: — Чай, кофе найдешь в шкафчике в кухне, там же и сгущенка. А свежее молоко вскипяти, в шкафчике большая кастрюля, ты ее сразу увидишь.

— Не парься, — видимо, этот жаргонизм был ее любимым словом. — Не пропаду. — Когда Виталий вышел на лестничную клетку, оставив Машу одну, ему стало легче.

Он не мог сказать про свою предполагаемую двоюродную сестру ничего плохого, ну, разве только то, что она груба и невоспитанна и что он не чувствует никаких связей, незримых нитей, так или иначе связывающих людей, родных по крови.

Может быть, поэтому девушка действовала на него угнетающе, будто инородное тело, и, оставшись в одиночестве, детектив вздохнул спокойно.

Садясь за руль, Виталий подумал: с ее приездом он забросил дела, которые казались ему важными, например убийство брата, совершенно точно, без всяких анализов, родного и любимого.

Да, он пообещал дяде разыскать его дочь, но также пообещал найти убийцу сына и от своих обещаний отступать не собирался. Кроме всего прочего, его тревожила смерть деда, тоже загадочная, однако с этим Виталий решил повременить. В конце концов, в доме ничего не взяли, не пытались проникнуть. Дед, извини, но тебе придется подождать. Что, если ты сам свел счеты с жизнью? С каждым годом ты становился все невыносимее. Может быть, все дело в склерозе? В маразме, если уж правильно выразиться? Но самоубиться (это слово, нелогичное и неправильное, но такое выразительное, написала в предсмертной записке Галина Бениславская на могиле возлюбленного Сергея Есенина) таким способом? Или у больных склерозом стариков появляется какая-то ведомая только им логика? Зачем пилить ступеньку, потом лезть, чтобы заведомо упасть? Что касается мгновенной безболезненной смерти — это еще бабушка надвое сказала. Упади Сергей Лаврентьевич на скошенную траву, аккуратным стожком сложенную в двух шагах от лестницы, мог бы остаться в живых. Ладно, этим он займется после. В своих невеселых мыслях Виталий подъехал к дому дяди и с удивлением обнаружил его, стоявшего на крыльце и с нетерпением смотревшего на дорогу.

Бедный Воронцов ждал его, последние события прибавили морщин его почти гладкой коже, а ожидание встречи с дочерью — Виталий видел, что Вадим Сергеевич не сомневался, что Маша — его дочь, — совсем состарило, сгорбило еще недавно моложавого, следившего за собой мужчину. Не поздоровавшись с племянником, бедняга бросился к нему и спросил с придыханием:

— Ты видел ее? Как она? Вылитая Марина, да? Или есть что-то наше, воронцовское?

— Марину я не видел даже на фотографии. — Виталий сжал его холодную руку. Такую холодную, что его самого пробрала дрожь. — А воронцовского в ней ни капли — это я тебе точно скажу. Чернявая, как грач. В нашем роду вроде все блондины. — Воронцов скривился, будто разжевал ломтик лимона, ничем не запивая.