Книга интервью. 2001–2021 - Александр Маркович Эткинд

хорошо, только я не знаю, когда это случится. А до этого все может стать очень, очень плохо.

Когда прошлое не осмыслено, оно возвращается

Беседовал Сергей Ерженков

Historicum. 2016. Июнь

На русском языке ваша книга о памяти и горе издана только в этом году. А заниматься этой темой, насколько я понимаю, вы начали шесть лет назад, когда получили беспрецедентный для гуманитарного исследования грант в размере миллиона евро на изучение культурной памяти в Восточной Европе?

Грант действительно большой, но надо понимать, что это не те деньги, которые я мог положить в карман и стать миллионером. Этим проектом под моим руководством занимались сотрудники пяти европейских университетов. Хорошо, конечно, звучит – миллион евро, но, учитывая все затраты на полевые исследования и зарплаты сотрудников, этого хватило в обрез. Грант я получил в 2010 году, когда был профессором Кембриджского университета, и он был рассчитан на три года. За это время издано четыре книги на английском языке, в том числе моя книга «Кривое горе: память о непогребенных». Дали бы мне этот грант или нет, я бы ее все равно написал. Эта книга уходит корнями в мою собственную историю, в историю моей семьи. Мой отец, историк искусства Марк Эткинд, хотел написать книгу о художниках, убитых в годы сталинского террора. Я продолжил его дело и, когда писал, ловил себя на мысли, что некоторые страницы книги могли быть написаны отцом. В одной из глав я привожу историю моего дяди Ефима Эткинда. Его отца, Григория, арестовали в 1930 году. Пять месяцев спустя Ефим, придя из школы, увидел на лестнице незнакомого человека с седой бородой. Попросил его подвинуться. А в ответ услышал: «Фима, это я, твой отец». Для меня эта книга очень личная.

Как книгу встретили в англоязычной среде, насколько близка эта тема иностранцам?

Очень хорошо встретили. Она вышла в Стэнфорде, в очень престижном издательстве. Было много положительных рецензий, но реакция была не такая бурная, как в России. И не только, кстати, в России – украинские читатели тоже с большим интересом открыли для себя эту книгу. Мы видим вместе с ними, как буквально на наших глазах холодные войны становятся горячими, но при этом они остаются войнами за прошлое. Когда прошлое не проработано, не осмыслено, оно возвращается. Может быть, в других формах, но возвращается.

Если сравнить наш посттравматический опыт и немецкий, они ведь очень разные. Немцы назвали вещи своими именами, а мы до сих пор не можем назвать палачей – палачами.

Ситуация в Германии уникальна, поскольку долгое время она находилась под оккупацией и политику денацификации проводили военные стран-победителей. Там был Нюрнбергский процесс, там были процессы, которые позже шли при Аденауэре. Но уже опыт японцев был совсем другим; они стараются не вспоминать ни войну, ни оккупацию, ни атомные бомбардировки. В СССР первая попытка десталинизации после XX съезда была инициативой людей, которые сами участвовали в репрессиях. Это был их личный выбор, а не навязанный извне. Поэтому сравнивать российский опыт и немецкий очень трудно.

Вы пишете о «твердой памяти» и «мягкой памяти». «Твердая память» – это памятники, воздвигая которые государство запечатлевает представления о самом себе. «Мягкая» – это общественные дискуссии, мемуары, устные воспоминания. И если недостатка в «мягкой памяти» Россия вроде бы не испытывает – издают же у нас Шаламова, Солженицына, – то с «твердой» дела обстоят хуже.

У этого есть политические причины. Издать книгу – это индивидуальный проект, ты можешь ее издать или не издать, а памятник – коллективный проект, который требует участия государства. Я имею в виду не только федеральную власть, но и региональную. Когда я был в Вологде, я спрашивал у председателя Вологодской городской думы, почему в их городе нет памятника жертвам политических репрессий. Его дед умер в лагере, и этот чиновник ответил всерьез: в Вологде, сказал он, работают другие формы сохранения памяти – литературные. В Европе, в той же Германии, много памятников. Но установка еще одной стелы или бетонного блока вовсе не означает, что люди будут об этом больше думать, спорить, переживать. Твердая память должна взаимодействовать с мягкой, одно без другого не будет работать. Это как в компьютере – «железо» не будет работать без «софта». В Германии слишком много «твердой памяти» и слишком мало общественных дискуссий. А в России все наоборот. Зайдите в обычный книжный магазин, рассчитанный на массового читателя, – и вы увидите немало разнообразия. Хорошие исторические книги там соседствуют с безумными, и тех и других окажется очень много.

Мы ведь не достигли консенсуса ни по одному историческому вопросу. Все находится в движении. Вот это брожение, невозможность даже спустя 100 лет прийти к согласию – это хорошо или плохо?

Плюрализм мнений – это еще не общественная дискуссия. Но разнообразие позиций, пусть и необоснованных, – условие, необходимое для расцвета публичной сферы. С одной стороны, всякое брожение хорошо, оно показывает, что жизнь идет, не застывает на месте. С другой – в посткатастрофическом обществе отсутствие консенсуса чревато хождением по кругу и поисками виноватых. Они давно умерли, но отделения от прошлого не произошло. И эта смесь из прошлого и настоящего определяет культурную память постсоветского человека.

Вы пишете о краеведе-любителе из Петрозаводска Юрии Дмитриеве. Он в одиночку ищет захоронения и устанавливает памятные таблички на месте массовых расстрелов. С государством – понятно. Почему не помогает местное население, чьи родственники наверняка находились по ту или эту сторону колючей проволоки? Получается, в тех местах, где находились лагеря, население не любит вспоминать те события и увековечивание памяти жертв – дело рук вот таких энтузиастов, как Дмитриев?

Я бы остерегся от таких выводов. Кто-то не любит вспоминать прошлое, а кто-то любит. На местах лагерей после их закрытия население было очень мобильно, многие очевидцы или участники тех событий разъехались. Те же надзиратели в большинстве своем переехали в южные регионы страны и обосновались там. Вспомнить или нет – это личный выбор каждого. Память у всех работает по-разному, травматический опыт всегда индивидуален. Кто-то покидает места скорби, а кто-то, напротив, возвращается туда. Я вспоминаю судьбу Модеста Платоновича из «Пушкинского дома» Андрея Битова. Известный филолог, он провел в лагерях 27 лет и в итоге стал неотличим от своих мучителей. Вернувшись домой, он пьет водку с бывшим начальником своего лагеря и мечтает вернуться назад.

Возвращают гимн на музыку Александрова, потом со всеми государственными почестями хоронят Деникина. Откуда эта эклектика, как это может сочетаться: с одной стороны, реабилитация советских символов, с