Бог пятничного вечера - Чарльз Мартин

– Одри… Если я никогда больше не сыграю… сколько времени тебе нужно, чтобы поверить мне?

– Этого не будет.

Я вклинился между дверцей и микроавтобусом.

– Подумай, если бы я это сделал, то отказался бы от всего и никогда больше не взял в руки мяч. – Я махнул рукой в сторону тех, кто стоял за спиной. – Все эти люди желают моего возвращения, и ты… В глубине души ты ведь знаешь, что я мог бы вернуться. Могу вернуться. Я не так уж еще плох. Не наталкивает ли это на мысль, что не все здесь так просто? Что, может быть, я никогда тебе не лгал? Что, может быть, лжет кто-то другой?

Мы не говорили об этом после моего ареста, после выложенной Энджелиной истории, после всех представленных улик Одри засомневалась и дистанцировалась от меня. Учитывая, что мне светило как минимум двенадцать лет, винить ее трудно. Срок, если подумать, внушительный. Если бы это помогло ей как-то смягчить боль, перерезать нить, соединявшую наши сердца, то лучше бы она сказала это тогда. Может быть, тогда последние десять лет не дались бы ей так тяжело. Одри так не сделала. И пусть она ненавидела меня сейчас, пусть старалась забыть и даже не носила обручальное кольцо, пусть всего лишь однажды навестила меня в тюрьме и пусть я не мог заставить ее поверить мне, наши сердца все равно бились в одном ритме.

– Давай, строй из себя мученика. Мне наплевать – пусть даже тебя закопают под пятидесятиярдовой линией, – продолжала Одри язвительным тоном, заколачивая гвозди мне в сердце. – Ты мне солгал.

– Без тебя футбол для меня ничего не значит. – Она захлопнула дверцу, повернула ключ и с ревом унеслась. – Так было всегда, – добавил я, обращаясь к тающим в воздухе клубам выхлопных газов, удаляющимся огонькам и ухмыляющимся репортерам.

Рядом со мной стоял Вуд. Раскрыв рот, он проводил удивленным взглядом скрывшийся за углом фургон и покачал головой.

– Значит, Одри все время была здесь. Прямо у нас под носом. – Он повернулся ко мне. – Вот уж не думал.

– Она так хотела.

Социальные сети отозвались на мое сенсационное возвращение в город довольно активно. Джим Нилз, давно отошедший от ежедневных программ и довольствующийся одним лишь субботним шоу, вышел из полудремы для проведения спецвыпуска. Кто-то в офисе шерифа выжал информацию о доме Вуда, и через час у ворот уже стояли три машины телевизионщиков. Несколько срочно примчавшихся инспекторов и чиновников измеряли расстояние между домом и школьным участком. Репортеры брали интервью у администраторов, твердивших о необходимости «защитить детей». Винить их нельзя. Если бы кто-то, сделавший то, что, по их мнению, сделал я, поселился в полумиле от школы, где учились бы мои дети, я бы сам возглавил комитет по изгнанию такого негодяя из города. Но речь шла обо мне самом, и я ведь себя знал. В ход пошли самые разные измерительные инструменты и средства, включая спутники и GPS, и все подтвердили, что мое пребывание в доме совершенно законно.

– Но, – сказал Джим Нилз, вскидывая бровь в заключение репортажа, – только-только. Настойчивое утверждение мистера Райзина о том, что он не собирается играть в профессиональный футбол, вызывает вопрос. А каковы, мистер Райзин, ваши планы и почему вы выбрали в качестве места жительства именно этот городок? – Джим покачал головой и сложил руки. – Привыкшему побеждать, как это было с мистером Райзином, трудно смириться с поражением. Можно убрать его из футбола, но как убрать футбол из него? Что ж, это уже совсем другое дело.

Я выключил телевизор, посмотрел в окно в направлении прячущегося за деревьями амбара и молча кивнул в знак согласия.

Амбарная дверь заскрипела от моего толчка. Я прибавил газу в лампе и вошел. Свет от сверкающего белого плафона осветил амбар изнутри, и я застыл на месте от удивления.

Амбар был предназначен для развешивания и просушки табачных листьев. В среднем амбары имели пятьдесят футов в ширину, сто пятьдесят в длину и пятьдесят в высоту – почти такого же размера, как баскетбольный зал. Температура и влажность регулировались с помощью горизонтально расположенных по всей длине, снизу и сверху, форточек. Внутреннее пространство амбара делили стропила. Расположенные на расстоянии пяти футов друг от друга, от передней двери до задней, они пересекали амбар по всей длине. Стропила начинались прямо над головой и поднимались через каждые четыре фута, как лестницы к крыше. Внутри амбар походил на сушилку в прачечной, только не для белья, а для табачных листьев, и обезьяне было бы тут раздолье. Для нас с Вудом это место было получше Диснейуорлда. Мы поднимались по лестнице на первую балку, а оттуда взбирались на самый верх и, как Человек-Паук, перепрыгивали с балки на балку, не касаясь земли.

После того как табачная отрасль пришла в упадок, амбаров на Юге осталось мало. Несколько еще можно найти в Коннектикуте, но большую их часть разобрали, доска за доской, чтобы продать ради ценной сосновой сердцевины. Она уникальна по своим качествам: в древесном волокне содержится терпентин, натуральный продукт дерева, который обрабатывается, очищается и превращается в керосин, моющую жидкость вроде «Пайн-Сол» или в тысячи других вещей. Срезанное дерево сохраняет в себе природное горючее, обладающее почти такими же качествами, как и газолин. В холодные ночи я не раз выкапывал из земли сосновый корень, очищал ножом небольшой участок, поджигал сырой, обнажившийся конец корня и смотрел, как он горит – часами, словно факел. А если при этом найти настоящую сердцевину сосны, ту, где самая густая смола, то звук при зажигании будет как у паяльной лампы.

Учитывая, что амбары строятся из такого легковоспламеняющегося материала, неудивительно, что когда один из них загорается, зрелище бывает еще то. Огонь распространяется и выходит из-под контроля очень быстро. За каких-нибудь несколько секунд он превращается в бушующее пламя. Лучшее, что можно сделать, – это отойти подальше и любоваться зрелищем, какое редко увидишь.

Запахи навоза, табака, земли и терпентина, усиленные жарой и влажностью, окружили меня и наполнили воспоминаниями. Как давно это было. И хотя воспоминания были приятными, они бледнели в сравнении с теми, что висели внутри.

Треть амбара занимали плакаты, кубки, значки, мячи, свитера, взятые в рамку газетные статьи – самые разнообразные, так или иначе связанные с моей карьерой памятные вещицы, которые только можно было найти, купить, откопать, приобрести или украсть. Они висели на стенах, где их не мог видеть никто, кроме Вуда и Коуча Рея. Я забрался по стропилам повыше и повесил лампу. Тридцать футов над землей. Сел верхом на балку и с изумлением оглядел свой личный зал славы. На одной стене висел щит «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ГАРДИ, НА РОДИНУ МЭТЬЮ РАЙЗИНА, РАКЕТЫ», стоявший когда-то на въезде в город. Внизу подо мной, испачканная землей и навозом, лежала голова моей бронзовой статуи вместе с фрагментами рук и локтей. Я представления не имел, откуда все это взялось, кто это собрал, и никогда не видел большую часть представленной экспозиции, но, сидя там, чувствовал себя так, будто меня втолкнули назад в мир, из которого я был изгнан и который пытался забыть. Я поднялся по стропилам еще футов на двадцать и выглянул в вентиляционное окно. Вокруг было темно. Вдалеке, за хижиной, слышался шум проезжающего поезда. Что я всегда любил в Одри, помимо прочего, так это ее неумолимую, непоколебимую решимость, но сейчас эта решимость была нацелена на меня, и вместо того, чтобы бороться за меня, она боролась со мной.