Дневник Л. (1947–1952) - Кристоф Тизон

и придвигаюсь было к замку, но звенит звонок, и все бегут на урок. Выстрел из ружья распугал кучку воробьев. Все утро, на уроках математики и истории, я разглядываю свой ключик. Маленький и блестящий, он сверкает у меня на ладони. Значит, они все же меня любят. Это мелочь. Это знак, не так ли? Знак, что я теперь своя?

В полдень я выхожу из класса. Все толкаются. Все в холле тут как тут. Я торжественно вытаскиваю из сумки драгоценный ключ. Мы улыбаемся друг другу. Мои волосы уже высохли, вода осталась только в обуви. Меж пальцев ног остатки жидкости издают глупые звуки, но меня это не раздражает, мне даже смешно. Я счастлива. Приближаюсь к дверце, поворачиваю ключ в замке и открываю шкафчик. С внутренней стороны дверцы большими синими буквами выведено:

ШЛЮХА

Когда я обернулась, вокруг все опустело, лишь какие-то смешки отдаленно доносились сквозь штору солнечных лучей, заполнявших коридор. Шлюха, это ведь мое имя, не так ли? Мое настоящее имя?

* * *

Я бегаю, танцую, плаваю, жму на педали до боли в мышцах. Я хочу чувствовать их, чувствовать, как под мышками, по спине, по бедрам течет пот… Я теперь совсем одна. Только Филлис продолжает разговаривать со мной время от времени. Она звонит мне домой, но ей тоже страшно, и я чувствую, что она отдаляется.

Как бы хотелось скинуть где-нибудь это тело и улететь далеко отсюда, полетать над Мексикой, например, над пляжами и холмами.

Возвращаясь домой на велосипеде, я кручу педали и кричу, вглядываясь в небо. Я поднимаю взгляд, пристально рассматриваю звезды и выкрикиваю что попало – слова, услышанные за день: Гималаи, асимптота, Ной, проститутка, родина, верность… Я бегу, танцую, играю и кляну Бога.

III. Клэр (апрель 1949 – октябрь 1950)

С тех пор как Клэр Куильти появился в нашей школе, он странно поглядывает на меня во время репетиций. Я знаю, чего он хочет, и, может быть, он даже это получит, хоть меня от него и воротит.

Я их словно притягиваю!

Он жирный и страшный, а еще старый, естественно. Ему как минимум сорок лет. У него светлые волосы, надутые губы и усы прямо под носом! Будто он подтирался после поноса и оставил след от говна. Вид у него нагловатый, в голосе слышна ирония. Спрашиваю себя, как мама могла быть в него влюблена. Скорее всего, потому что он пишет пьесы и сценарии для Голливуда. В такие моменты, несмотря на всю мою любовь, я со стыдом осознаю, насколько бездонно смехотворной была моя мама. Член книжного клуба, она кокетничала с каждым автором, которого этим жалким дамочкам удавалось заманить к себе на коктейль. Ох уж эти журнальные столики, украшенные кружевными салфетками. Еще стаканчик апельсиновой, содовой? А что вы думаете об экзистенциализме? А моих ножек, скрещенных в кресле, вы не желаете? У меня симпатичная родинка на правой ягодице… Все эти скучные старушки сгорали от желания понравиться и кланялись Большому Мужчине.

На первой же совместной репетиции Клэр К. приметил меня, и я его тоже. Теперь он руководит нашей школьной актерской труппой. Небывалая честь! Все у его ног. Миссис Гумбольдт только о нем и говорит, она называет его Мэтром. Что еще за мэтр? Мэтр с членом, это да! Не знаю почему, но уверена, что ему, как и Гуму, по вкусу молоденькие девочки. Нет, он меня не помнит, я была слишком мала, но он разгадал мою сущность с первого взгляда. Кстати, он попросил меня сыграть сцену. Не ту, где я целую Стэна, эту я больше не хочу репетировать вплоть до премьеры спектакля, а ту, где мы с Салли Хейс. В ней я прибираю на кухне и рассказываю, что хочу отправиться жить в другое место, а она убеждает меня остаться на ферме, утверждая, что здесь есть всё и что вот она, настоящая Америка, скромная и работящая, Америка первопроходцев… и другую подобную чушь.

Я отыграла сцену, после чего он говорил лишь со мной. Мне было неудобно перед Салли Хейс: он занимался только мной. «У тебя есть талант, да, но ты недостаточно в себе уверена. Ты должна стать тверже. Проработай свой голос, я хочу слышать надрыв. Ты в этой комнате, и ты хочешь уйти! Так покажи, что ты решилась. Я хочу видеть, как блестит капля пота на твоей груди, вот тут! (И он ткнул своим жирным пальцем в мое декольте, прямо между моих грудей.) Я хочу видеть твои эмоции: ты мечтаешь уехать! У тебя большие планы… Они уносят тебя, так взвейся же!»

Я промолчала и снова отыграла сцену. Пять раз. Десять раз. Пока он не сказал, что вышло хорошо. Или же он просто устал и поэтому остановился, заметив «уже лучше». Потом он ушел, не взглянув ни на кого. Маэстро!

Он ничего не сказал, но я догадалась.

Ни слова больше, но Клэр К. понял, кто я на самом деле. И он хочет меня. Будто мои отношения с Гумом написаны у меня на лице. Теперь я знаю, в какой воде я плаваю, к какому миру принадлежу: к его миру. К миру всех извращенцев этого континента.

А пока я побежала домой. Счастливая, потому что наконец почувствовала себя важной. Я хочу играть в этой пьесе, хочу, чтобы мне аплодировали, чтобы говорили, какая я восхитительная. Да, восхитительная, и никак иначе.

* * *

Вы коммунист? Нет, я не коммунист. Тогда, может, вы симпатизируете коммунистам? На радио Чарли Чаплину приходится защищаться. Он рассказывает публике о своем новом фильме «Месье Верду»[9], и Гум слушает его улыбаясь. Это Маленький бродяга, которого я так любила. Мы с мамой видели все его фильмы, а теперь люди набрасываются на него. Эти бесталанные и бесчувственные шакалы пытаются забить его. Это их реванш! Гум обращается ко мне:

«Слышишь? Эти идиоты выставляют себя важными личностями, пытаются доказать, что в них гораздо больше американского, чем во всех остальных».

«Да, слышу. Но что… что это значит, Гум? Мне страшно».

«Времена меняются. Если кто-то делает что-то неугодное, его обвиняют в том, что он коммунист. Его линчуют. Посмотри, даже Чаплина! Видимо, чересчур много в нем английского».

Мистер Чаплин, разделяете ли вы мнение Месье Верду, согласно которому наше современное общество делает нас убийцами миллионов?

Да. Мы слишком далеко зашли в насилии, ставшем возможным благодаря придуманным нами разрушительным механизмам… Все это породило много ужаса и страха,