Места не столь населенные - Моше Шанин

– В некотором роде… Это, в общем-то, не проблема…

– Так вы не по адресу немного, тут я пас.

– Да говори уже ему, как есть, – сказал Кожаный. – Чего тянуть.

– Кошку человек может съесть? – решился Замшевый.

– Может, конечно. Почему не может. Я однажды на рыбалке выдру съел – ничего.

– А ты?

– Ну, смотря за сколько…

– Пять.

– Чего – пять?

– Тысяч.

– П-ф-ф-у-уй… Рублей?

– Обижаешь, долларов.

– Ха! Да хоть слона.

– А живьем?

– Как – живьем?

– Ну живьем, живую кошку.

– Вы чего, мужики, совсем обалдели?!

– Ты не горячись, ты подумай, – успокоил Кожаный. – Время есть.

Вася думал, шаря взглядом по дальним деревьям. По вискам колотило: «Не думай! Не думай! Не думай!» Пульсирующая желтизна кругами накатывала на глаза.

– Сделаемся, – сказал Вася. – Только это не кошка будет, а кот, мой кот. А то притащите какую-то шваль, а у меня чистый, домашний…

Вася сбегал домой, освободил мешок и запихал туда сонного кота. Со спорщиками встретился как договорились – на пустыре за гаражным кооперативом.

– Ну, чего? – сказал Вася и достал кота.

Те дали отмашку: давай.

Вася приступил. Спустя полчаса все было решено.

Он получил деньги, быстро собрался и сгинул.

Поговаривают, что живет он теперь в Крыму, а еще – что вроде бы приезжал он на малую родину инкогнито пару раз, а кто говорит, что ограбили его в столице прямо на вокзале и это известно, – но это, уж конечно, россказни и ерунда.

Маша, примерная жена и мать пятерых детей, делала самое страшное из того, что она могла делать: она молчала.

Сегодня ее муж, Боря по прозвищу Тетива, химик-технолог мясокомбината, уволился по собственному желанию.

– Маша, – убеждал Боря, – Маша, я химик-технолог… Я не шарлатан, я не фокусник. Сокращение издержек, изыскание внутренних резервов – это все старая песня, я слышал таких двести тысяч и сам когда-то исполнял. Но подумай сама: мне дают кило мяса. Что это за мясо? Кенгурятина первого сорта. Ее полгода пёрли через три океана, и так получается дешевле, чем купить свинины у местных. Я тебя спрашиваю: это – мясо?.. И вот мне дают кило этой ерунды и говорят: Боря, с этого кило мы желаем получить семь кило говяжьей колбасы. Маша… Моя фамилия Пасторожков, моя фамилия не Христос…

Боря достает трепаный паспорт и трясет им над столом, рассыпая плоские и лоснящиеся бумажки.

– Я делал четыре, пришло время – делал пять. Я знаю дело. Но семь? Я сказал им про ГОСТ, про техпроцесс и много чего еще, а мне дали по шее. И я сказал: хорошо. Хорошо, ребята, вот вы бьете меня по шее, и пусть она отвалится: шесть ртов сидит на ней и хочет есть каждый день, двенадцать ног свисает с моей шеи – их надо обуть…

На следующий день Боря получил расчет и пропал.

* * *

Спустя неделю за входной дверью послышались шорох и слабое царапанье. Маша открыла.

Боря стоял на коленях, заплаканный и несуразный. В нечистых его руках позвякивали ключи.

– Открыть не могу никак… Не попадаю.

Сожаление и разочарование в его голосе было огромным.

Он разулся, вывалив белые сварившиеся пальцы, и зашагал, опершись, вдоль стены коридора, по выложенным на просушку ягодам, не в силах идти иначе. Маша и дети молча следили его варварский путь.

На кухне Боря встал у плиты и начал есть холодные щи из кастрюли, черпая половником и отплевываясь.

– Где деньги?

Боря готовился к такому вопросу. Когда он шел домой, этот вопрос заслонял горизонт.

– Отдал в хорошие руки, – ответил он, цепляя гущу со дна кастрюли.

Японский иероглиф «терпение» состоит из двух частей: «сердце» и «обнаженный меч». У Маши не было меча, но у Маши было сердце, большое женское сердце. Она ударила мужа по уху, и оно, пульсируя, непроваренным пельменем выбилось из-под кепки.

– Ах ты, ягода-малина, – сказал Боря, – что же это делается?

Потом она вытолкнула его в подъезд и вынесла следом ящик с инструментами. Никто не ждал пояснений. Их не требовалось.

– Соплей не терплю.

– Не терпи, сделай милость, – ответил Боря, вытирая жирный рот.

Он вышел на улицу и блаженно закурил плоскую папиросу.

* * *

Вероятность такой встречи – один к трем миллиардам: спустя минуту из его же подъезда вывалился Петр Игнатьевич, начальник цеха мясокомбината.

Похожий на потертого шахматного коня, не лишенного все же некой изящности, Петр Игнатьевич был пьян почище Бори, до степени полной безобидности.

Что получается от такой встречи? Получается история; одна из тысяч историй, ходящих меж людей, как попрошайка среди базарной толпы.

Боря свистнул, и с ближних тополей сдуло воробьев.

…Великие волны сходились на улице Советской, режущей город пополам; дикие волны. Третья школа на седьмую – человек по сорок с каждой, и первая с третьей на четырнадцатую, и ПТУ № 1 на ПТУ № 38, и двор на двор, и квартал на квартал. Старожилы помнят: в дотелевизионную еще, наивную эпоху кто-то нарушил негласное правило воскресных гуляний – женатым гулять по четной стороне, а холостым по нечетной; знатное получилось побоище, и утром дворники мели по тротуару зубное крошево и обрывки рукавов в сгустках застывшей крови…

Но такого не видела еще Советская.

– Петля тебе, Петруха, щемись, – качнул головой Боря, – щемись, босота. До края довел. Я рук марать не буду…

Он пнул ящик, и тот раскрылся как сказочный ларец. Нашарив, не глядя, он достал пилу, а затем взял кожаную папку Петра Игнатьевича и нарезал ее ломтями. Потом он сбил ему шляпу, и та покатилась в дорожной пыли по окаменевшим нечистотам. Оборванные рукава пиджака полетели туда же.

Бывший начальник безропотно переносил вынужденное обнажение, опустив руки и по-отечески улыбаясь.

Тем временем Боря достал уже молоток с гвоздями, намереваясь приколотить ботинки к деревянному крыльцу.

– А мы ж приказ еще не подписали, – сказал Петр Игнатьевич.

Боря сменился в лице и выронил молоток.

Он огляделся и побежал прочь, смешным и глупым приставным шагом, кособочась и извинительно выгибая спину.

…Солнце бурлило в небе; мутный его отблеск плясал на голой и мокрой лысине Бори, истонченные пузыри его штанов трепетали как стяги.