Завещание Императора - Вадим Сухачевский

— На чем это они тебя поймали? — спросил фон Штраубе, еще не придя в себя после такого поворота.

— Да на этом… на растлении неполнолетних. А поди угадай, полнолетняя она или нет, когда и тут, и тут – все у ней целиком полнолетнее… Показали мне по уложению: вполне, оказывается, за такие шалости каторга светит, аж до пяти годов. А хочешь на воле гулять – за это, мол, нам теперь послужи, добудь как хошь деньги у своего миллионщика… По мелочи я им тыщи две перетаскал – их сиятельство, когда выпивши, и не знали, сколько у них в кармане. Нет, все мало, еще давай. Добро бы, на что путное – так нет же, на взрывчатку для бомб да на револьверты… Но чтоб я когда руку – на их сиятельство, на Василь Глебыча!..

Скрученные за спиной руки были уже неживые.

— Развяжи, — потребовал лейтенант.

— Погодите, ваш-благородь, надо бы сперва… — Он сорвал одну из бельевых веревок и стал ею связывать бездыханную пока "товарищ Этель", приговаривая: – Вот так мы ее сперва, от греха. Бесноватая баба, ей человека порешить – что семечку щелкнуть. А мы ее вот так вот, покрепче. И ножки тоже, на провсякий случай…

— Теперь развязывай. — Фон Штраубе повернулся на бок, подставляя руки, но услышал сверху издевательский голос лакея:

— Экие вы быстрые-с! Малость потерпеть… Надобно-с уговориться сначала, а то, гляди, сами меня спеленаете еще – в благодарность-то за спасение.

— О чем? — спросил фон Штраубе. Власть этого холуя, с ухмылкой возвышавшегося над ним, казалась ему еще более унизительной, чем власть той бесноватой.

— О них самых, о денежках-с, — пропел сладенько Филикарпий. — Для вас, для благородных, оно, может, и пустяк, а для нас – жизнь. С денежками-то они меня, — он кивнул на распростертую, — нигде не достанут. Если бы они меня тогда на выходе от Василь Глебыча не перехватили, уже нынче бы, верно, к Парижу подъезжал, а там ищи-свищи раба Божия Григория. Нет же, словили, упыри! Одно оставалось: еще большее у них доверие возыметь, чтоб такой минуты, как сейчас, дождаться. Так что – моя вам признательность, ваше благородь. Когда я вас давеча, не осудите, хитро так заманил да приложил по башке – тут уж доверие ко мне стало преполнейшее, иначе бы они черта-с два оставили меня с Этелькой вдвоем, когда ларец с деньгами туточки. Все благодаря вам-с. И без нужды над вами душегубство чинить – мне никакой стати. Ей-ей, курицу зарезать не могу!

— Чего ж ты от меня тогда хочешь?

— Вот, ваше благородие! Об том и разговор! И душегубствовать неохота, и угроза мне через вас…

— Какая еще, к чертям, угроза?! Руки хотя бы развяжи – болят.

Филикарпий, однако, не торопился.

— Как же-с! Очень даже не малая угроза. Я-то второпях про синема не учел: что вы оттуда про деньги Василь Глебовича узнаете. Думал грешным делом – погорите вы в пожаре вместе с этой синемой. А коли вы теперь живы и все знаете, так запросто можете и в полицию сообщить: и вором меня выставите, и поджигателем, а то, глядишь, и убивцем, как тут недавно пытались. Меня ж за такое сразу по телеграфу с любого поезда сымут. Прощай тогда, воля, прощай, Париж! А в Париже ох как хорошо! Еще когда мы там три года назад с Василь Глебычем были, я тогда еще себе подумал…

— Ты мне лучше все-таки скажи, — оборвал фон Штраубе его излияния, — куда, в таком случае, и за каким чертом тело Василия убрал?

— Ну вот, опять вы со своими вопросами… — огорчился лакей. — Радовались бы, что покуда живой; нет, все у вас любопытствие! Сказал бы – да не могу: не моя это тайна, слово чести давал! — Почему-то снова осклабился: – И Василь Глебыч вживе ни за что не одобрили бы.

Блюдение своего слова и пиитет перед прахом покойного – все это плохо вязалось с подленьким нравом лакея, который фон Штраубе успел уже почти до дна постичь. В действительности, видимо, обстояло так, что Филикарпий был кем-то еще запуган, и не в его нынешнем положении было наживать себе лишних врагов. Тайны множились, как и предупреждал птицеподобный Джехути, и пробиваться сквозь еще одну тайну – исчезновения Бурмасовского праха – лейтенант сейчас не находил в себе сил.

— Ладно, черт с тобой, — сказал, поэтому, он. — От меня ты все же чего хочешь?

— Неужто не уразумели еще, ваше благородие? — обрадовался тот перемене разговора. — Ясное ж дело: чтобы вы насчет меня – молчок! Никому-с! Пообещаете – и дело с концом, сразу развязываю.

— И не опасаешься, что обману?

— Вы-то? — изумился лакей. — После того, как честное слово дадите? Да ни в коем разе! Уж известное дело – благородство не позволит!

— Фальшивому благородству их отжившего класса мы противопоставим подлинное благородство наших идей… — явно все еще находясь в забытьи, вдруг отчетливо, тем не менее, произнесла товарищ Этель, как невзначай тронутая шарманка, и замолкла опять.

На лице Филикарпия, как прежде, изобразилась некоторая уважительность – не к самой стриженой, а к этому ее бреду.

— Гляди ж ты! — проговорил он. — Хоть и не в памяти – а гладко-то как!.. Надо нам, ваше благородие, поторапливаться – очнется, я чую, скоро, да и вся их братия нагрянуть может в любой миг… Так что, ваше благородие, даете слово? Ей-Богу, так оно лучше, не доводите до греха.

— А если не дам? — спросил фон Штраубе.

— Да вы погодите, господин лейтенант, я ж не за так прошу. Знаю, что вы не богач, а там, в ларчике, если считать вместе с ценными бумагами, то, почитай, на восемьсот тысяч. Я вам даже тыщ сто готов отдать – плохо ли? Так оно по справедливости, ваше благородие, видит Бог. Что с того, что их сиятельство все вам завещали? А кто сохранил? Вас бы они с ларьцом, — он ткнул дулом револьвера на стриженую, — ни в какую живым бы не выпустили с пожара, народ, сами изволите видеть, отпетый, им одной смертью больше, одной меньше – без всякой разницы…

— …и смерть старого мира озарит своим сиянием… — неожиданно снова пробормотала "товарищ".

— Во-во, слыхали? — согласно кивнул Филикарпий. — А я денежки-то эти и вынес из огня, и сберег. Да и вашу жизнь, коли помните, только что сберег заодно, — чего-нибудь, наверно, стоит? Чай, покойнику деньги без надобности… Я еще почему: чтобы Машенька, Нофретка то есть, без вас не осиротела. Я же к ней, было дело, со всей любовью, жениться даже хотел. Не беда что глухонемая – перечить не будет и вопросов глупых задавать. Зато хороша-то как, хороша!.. Она сама не пожелала, ей всё прынцев подавай; что ж, мы не из гордых. А с вами она, я гляжу, — вполне… Это я так, ваше благородь, без укора. Сейчас думаю – оно и к лучшему, поди: с ней мы быстро бы все денежки прокушали, сама-то им цену не знает, привыкла, в содержантках, чужими сорить; и с порошочком ее хлопот не оберешься, разве, может, вы сладите… А сто тыщ тоже деньги немалые, еще и какие неплохие денежки, если, конечно, с разумом подойти. Дележка справедливая – Господь свидетель… — Смотрел на него даже просительно.

В этот миг стриженая вдруг вскинулась, как на пружинке, и, распахнув глаза, но никого, явно, не видя, отчеканила куда-то в пустоту: