Только моя Япония (непридуманное) - Дмитрий Пригов

Наконец, волею и стремлением ведущей вас руки вы возноситесь на должную высоту — на значительно поднятую над уровнем моря покрытую травой и открытую во все стороны небольшую плосковатую площадку на самой вершине. И тут же ваш глаз упирается в еще более поражающую, уходящую головой в облака, синеющую и расплывающуюся как призрак, как бы растворяющуюся в окружающем пространстве махину местного Фудзи. Я уже рассказывал об одном, вернее, о втором Фудзи, так как первый — это все-таки главный идеальный и нормативный, находящийся в центральном месте и воспроизведенный в множествах изображений кисти и резца классиков японской цветной гравюры. Но перед вами сейчас вздымается другой Фудзи, и не последний. Третий, или Четвертый, а может быть, и Пятый, смотря в какую сторону считать от Первого и отсчетного. Все сходные по очертанию горы здесь принято сводить к одному идеальному прототипу, считая остальные просто аватарой истинного существования — и правильно. Поскольку вообще-то все горные вершины вулканического образования сходны, то мир, видимо, полнится отражениями Фудзи. В одной Японии их насчитывается с несколько десятков. И все они повернуты лицом в сторону главного и порождающего и ведут с ним неслышную высокую беседу. Прислушаемся — нет, только ветер, налетая порывами, заполняет уши беспрерывным гулом.

И знаком, отметкой встречи с этим чудом, на противоположной от местного Фудзи вершине, где мы как раз и находились, было сооружено необыкновенное сооружение. Нет, оно не возвышалось и не вступало в неравноправную и в заранее проигранную борьбу с обступавшими его величиями. Оно как раз, наоборот, уходило в землю. И уходило достаточно глубоко, являясь обратным отображением возвышающихся вершин. По точной калькуляции на него была затрачена сумма, ровно эквивалентная одному миллиону американских долларов. Сделано это было в годы знаменитого азиатского экономического бума, когда деньги просто девать было некуда, кроме как на сооружение подобных девятых, десятых, одиннадцатых, двенадцатых и тринадцатых чудес и подчудес света. Вот их туда и девали, дивясь впоследствии невозможности, но и несомненной истинности подобных трат. Сооружение же, уходящее на несколько десятков метров в глубину суровой горной вершины, являлось и является доныне общественным туалетом. Современники и историки не дадут мне соврать. Тому есть бесчисленные свидетели и пораженные посетители данного места. То, что здесь соорудили именно туалет, а не какую-нибудь пошлую площадку обозрения или даже изящную веранду, вполне объяснимо и обоснованно с простой общежитейской точки зрения, не считая магических и эзотерических. В Японии вообще весьма и весьма большое внимание уделяется всяческим глупым и даже сомнительным мелочам жизни, обстоящим человека, пытаясь по мере сил если уж не употребить их в удовольствие, то хотя бы по возможности смягчить их шокирующий удар и тягостное давление на изящную человеческую натуру. По пересчету на душу населения количество сортиров в Японии равно их совокупной сумме во всех пяти или даже семи предельно развитых странах европейского континента. Я уж не говорю о географических местах и странах, презирающих человеческие слабости и нежелающие иметь с ними ничего общего, оставляя им самим как-то устраиваться в этом мире, иногда и за счет самого же человека. Но в Японии не так. Там все это и подобное ему по-мягкому, по-удобному, по-необременяющему. Жизненно необходимые сооружения, устройства и приспособления всегда обнаруживаются в самый нужный момент и в самом нужном месте. Они пустынны, гулки и лишены всякого удручающего запаха. Как раз наоборот — благоухают некими курениями и ароматами, типа горной лаванды и другой неземной благости. Они почти бескачественны и прохладны, что важно при японской изнуряющей жаре. Там, естественно, чисто и на некоторых кабинках написано: europen style. Это значит, что в отличие от прочих кабинок японского стиля, где надо сидеть способом, известным от древнейших времен и доныне в нашей дачно-полевой культуре как «сидение орлом», в этих кабинках, для удобства редкого забредшего сюда бедного европейца, способного оценить этот европейский стиль, поставлен унитаз сидячий, столь нам привычный. По-моему, удивительно заботливо и обходительно. Проступают слезы умиления, и хочется по-японски склонить голову в благодарном поклоне. Существует даже специальный бог этого дела. Он удивительно благообразный и очень чистый, соответственно целям и идеалу своей профессиональной принадлежности. Ведь и первые сливные туалеты с проточной водой были изобретены на Востоке. Точнее, они были изобретены в весьма Древнем Китае, когда в Европе и наиаристократичнейшие слои населения еще много столетий вперед, чертыхаясь и проклиная все на свете, простужаясь, отмораживая простаты и придатки, ходили до ветру. Здесь же все издревле по-другому — удобно и благоприятно для здоровья. Поскольку все изобретаемое в почитаемом Китае, совсем немного повременив, появлялось и в Японии, то можно со смелостью предположить многовековую чистоту и осмысленность этого дела. Даже первые миссионеры отмечали именно чистоту японцев относительно тех же китайцев. Я заметил, что многие здесь исполняют свою работу, даже уличную, в изумительно белых шелковых перчатках. Ездят на велосипедах и управляют мотороллерами в белых перчатках. Даже мусор убирают в них. Я приглядывался пристально и придирчиво — нет, белые, как и первоначально, незагрязненные, не-замусоленные, в своей безумной и неземной чистоте! Либо стирают и меняют их каждые полчаса. Либо уж чистота вокруг такая, что при всем желании грязинку подхватить негде. Возможно, и то, и другое. Проверить у меня не хватило времени пребывания, да и простой настойчивости, столь необходимой в доведении любого начинания до логического конца. Придется отложить на следующий раз, если такой подвернется, и если все в Японии сохранится по указанному подмеченному образу и образцу, и если, естественно, снизойдет на меня мужественное упорство и настойчивость.

Интересно, что одно из первых наставлений, дающихся студентам, едущим на практику в Россию, так это — ни в коем случае, ни при каких самых экстренных надобностях и экстремальных обстоятельствах не посещать общественные туалеты, а также подобные же устройства в местах обучения и кормления. А что же делать? — следует естественный вопрос. Ну, естественно, этот вопрос возникнет и возникает не у нас с вами. Не у наших ребят. Нам с вами не надо объяснять. Возникает он у неприспособленных к нашим специфическим и в некотором смысле экстремальным условиям японцев. Что мы им можем посоветовать? Да то же, что и опытные в этом деле и наставляющие их в том японские педагоги, уже на себе испытавшие подобное наше. Совет один — пытаться обходиться без этого. Если уж совсем невозможно, если природа и натура по каким-либо причинам не позволяют это — забегать по возможности в гостиницы, приличные рестораны. В крайнем случае просить об услугах друзей и знакомых, обитающих поблизости, или даже на значительном удалении. Один пожилой уважаемый профессор смущенно-изумленно и несколько даже удовлетворенно по поводу нового, досель неизведанного опыта рассказывал мне пониженным голосом, что как-то вынужден был в самом центре Москвы и даже среди бела дня прислониться для этой цели к стеночке.

Кстати, меня самого не то чтобы беспрерывно и неотвязно мучил схожий ночной кошмар, но все-таки с некоторой удивляющей и заставляющей о том серьезно задуматься, осмысленной регулярностью навещает некое загадочное видение. Будто бы мне вдруг приспичило по самой неприятной физиологической нужде-необходимости. Я бросаюсь в ближайшем, впрочем, мной вполне ведомом направлении и нахожу то, что можно было бы обозначить, а во сне так и просто неоспоримо понимаемо, как туалет. Общественный туалет. Он представляет собой гигантское, просто непомерное во всех направлениях сооружение, облицованное, как и следует, кафельной плиткой. Однако все вокруг, как я внезапно обнаруживаю, буквально все и вся, что называется, засрано. Я судорожно выискиваю чистые от завалов и потоков прогалинки. Я скачу, погоняемый нуждой и необходимостью сохранения скорости почти заячьих прыжков, дабы не вляпаться в кучи и лужи. Я мучительно подыскиваю себе подходящее место для испражнения, но обнаруживаю, что унитазы здесь какой-то невиданно-причудливой формы — одни вознесены на небывалую высоту, что и не добраться, другие неверно и шатко подвешены, третьи какой-то модернистско-постмодернистско изящно-нитевой конструкции, что и не подобраться. Четвертые нормальные, фаянсовые, но разбиты или повержены. Пятые и вовсе черт-те что. Редкие нормальные кабинки либо заперты, либо, когда я распахиваю дверцу, оказываются завалены колеблющейся, покачивающейся, мелко подергивающейся и расползающейся грудой говна. Я отшатываюсь. Стоит неприятный, тошнотворный, впрочем, понятный и привычный запах. Тут я замечаю, что тем же самым манером и почти в той же последовательности вокруг бродят и маются какие-то обреченные личности обоих полов. Некоторые, смирясь, спускают штаны или задирают юбки прямо посередине всего этого. Я на подобное не решаюсь. Я уже почти в истерике нахожу некоторые отдельные уголочки, но и там посадочные места заняты. Я не вглядываюсь в их обитателей. Они почти неразличаемы и неидентифицируемы. Они просто обозначают фигуру занятости посадочного места. Правда, некоторые из них, как мне сейчас недостоверно припоминается, пытаются участливо улыбнуться мне, посочувствовать и даже что-то присоветовать. Но я не обращаю на них внимания. Тут мне внезапно приходит на ум счастливая догадка — я припоминаю, что где-то здесь, за углом, есть одинокая, уединенная необходимая мне будочка. Окольными путями я бросаюсь туда и оказываюсь в цветущем саду, что мгновенно меня отвлекает и расслабляет. Я нюхаю прекрасные, огромного, просто невероятного, непредставимого размера яркие густо разбросанные цветы. Их мощное благоухание отбивает предыдущий, неотвратимо преследующий меня запах. Я начинаю как-то бесцельно и отпущенно слоняться. Я брожу между стволов, нагибаюсь, подбирая какие-то ягоды, падаю на траву и закидываю голову. Где-то на дальних границах памяти еще сохраняется будоражащая точка остатнего беспокойства, озабоченности. То есть все-таки я временами припоминаю причину, приведшую меня в этот нежданный, неожиданный, внезапно возникший на моем пути рай отдохновения от всего будоражащего и низменно-отягощающего. Я вскакиваю и начинаю озираться, отыскивая верное направление последующего и неотвратимого движения. Постепенно цветущий сад сменяется голыми ветками и густым кустарником, цепляющимся за одежду и волосы. Я с трудом отвожу ветви, чтобы они не повыкололи глаза. Наконец, где-то в дальнем углу обнаруживаю чаемую кабинку с чаемым сооружением. Но только лишь взгромождаюсь на него, как оно рушится, и я просыпаюсь. Я лежу с открытыми глазами, уставясь в слабо освещенный потолок, перебегаемый редкими яркими световыми полосами от проезжающих снаружи машин, и размышляю. Нет, это видение вызвано к жизни вовсе не подспудными потугами несдержанного желудка или кишечника — я вовсе не поспешаю оставить чистую и прохладную кровать ради чистого же и приятного моего частного домашнего туалета. Нет, я вовсе не был попутан ночными бесами глупой и прямолинейной физиологии. Нет, в этом таится нечто большее и многозначительное. Пусть фрейдисты или, лучше и правильнее, юнгианцы распознают и разгадывают подобные сновидения. А я им поверю. Или не поверю. В общем там посмотрим. Какое настроение и конкретные задачи того конкретного отрезка времени будут. Посмотрим. Я закрываю глаза и снова засыпаю, уже немучаем подобными дикими фантазмами. Вернее, не засыпаю, а продолжаю.