Время московское - Алексей Фомин

— Великий князь запретил боярам держать в городе больше десяти воинов.

— Как же так? — Тут уж настал черед удивляться Адашу. — А если враг к городу приступит?

— Ну на то у него и свои люди есть… Да и не боится великий князь внешних врагов. Милости просим! — Самко широко отворил перед гостями входную дверь и негромко добавил: — Он нас боится.

Встреча родственников была бурной и шумной; с объятиями, поцелуями и радостными восклицаниями. Боярин Федор хоть и давно не видел Тимофея, но племянника признал сразу. Всеобщий же восторг вызывало то, что убогий Тимофей наконец-таки заговорил. И не просто заговорил, а научился излагать свои мысли столь четко и правильно, что не то что образованному боярину, но и не каждому ученому монаху по силам с ним тягаться. А уж когда Сашка поведал, что прислан матушкой для переговоров с великим князем, то все тут окончательно его зауважали. Только дядька сразу стал задумчивым и печальным.

— Ох… — тяжело вздохнул он. — Давай-ка, дорогой племянничек, сядем рядком да поговорим ладком.

Сели рядком за обеденный стол, за которым могли бы насытиться, наверное, с полсотни человек. Но сели за стол лишь пятеро: Сашка, дядька Федор, его сын, стало быть, Тимофеев двоюродный брат Иван (Сашка в очередной раз мучительно напрягал свою память, но вспомнить не смог ни того, ни другого), Адаш и Самко. Ели мало, пили того меньше, так что это застолье более походило не на пир, не на торжественный обед, а на военный совет.

— То, что письмо ко мне утеряно, — невелика беда, — подытожил боярин Федор, выслушав Сашкин рассказ. — О чем писала-то матушка, знаешь?

— Ну да… Чтоб любил да жаловал. И помогал, чем можешь.

— Это и без письма ясно. Да и утрата письма самой боярыни Марьи к великому князю хоть и неприятна, но не смертельна. Все равно вести переговоры с великим князем тебе. Ты ею уполномочен. А возникнет какой-нибудь вопрос, будем думать и решать вместе. На это тебя матушка тоже уполномочила. Ну а представить тебя великому князю — так я представлю. Главное — чтоб он принять нас согласился.

— А что? Может и не принять? — быстро переспросил Сашка.

— Может.

— Ну и порядки здесь завелись… — покачал бритой головой Адаш. — Не по-ордынски это.

— У нас сейчас многое не по ордынским обычаям, — подтвердил Иван. — А после того как Мамай себя в Орде царем объявил, мы с отцом не очень-то желанные гости в великокняжеском дворце. Попадаем туда только по особым случаям, когда Дмитрий всех бояр собирает.

— И скоро ль такой случай предвидится? — поинтересовался Сашка.

— Бог знает. Может, послы какие-нибудь приедут или Большую Думу князь надумает собрать… Да… А вот то, что ты письмо преподобного Сергия потерял — вот то беда настоящая. — Федор Васильевич пригубил вина из кубка, погонял его во рту, почмокал губами, после чего, сокрушаясь, покачал головой. — Поганый купчишка… — Пояснил остальным: — Ивашка Саркисов в дар бочку кахетинского вина прислал. Врал, что лучше византийского да фряжского… Дрянь! — заключил он и тут же вновь вернулся к обсуждавшейся теме: — Князь Дмитрий остался сиротой, будучи еще совсем мальцом. Нам бы взять его в Орду да воспитать его в наших стародавних воинских обычаях, да как-то… не сообразили мы. Вот он и рос боярами своими да купчишками, в том числе и иноземными, окруженный. В Орде не бывал, она для него что-то малопонятное и чужое. Вот пока мы в Орде государственный интерес блюли, пасли покоренные страны и народы, Дмитрий тут взрослел и опыта набирался в драках с родственничками-князьями. Дождался смерти нашего царя, брата моего старшего Василия Васильевича, и… Если бы он объявил себя царем, поехал в Орду и возглавил ее, я бы его понял. И все бы поняли. Но он решил иначе. Он решил, что ему Орда не нужна, что Руси она не нужна. Нет, мол, у Руси врагов. Все народы покорены до самого последнего моря. Сам император ромейский у великого князя Владимирского в холопах числится, и никто его иначе, как Мишка Тверской, и не называет. А если так, то зачем тратить деньги на такое огромное войско? Зачем столько орд содержать? Достаточно того войска, что тут у великого князя имеется в непосредственном подчинении. А раз так, то… Десятину теперь Дмитрий в Орду не отсылает, оставляет себе. Да весь мытный налог,[6]что иноземные купцы, приехавшие на ярославское торжище, платят, тоже себе берет. Еще немного, и в Орде голодать начнут.

— Не начнут, — буркнул Самко. — В прежние времена тоже такие умники иногда объявлялись, да очень скоро их на место ставили.

— Не совсем так, — поправил его Адаш. — То были удельные князья, великому князю платить отказавшиеся. А ныне великий князь выступает против своего же войска.

— Вот теперь я все понял. Князь Дмитрий решил государство реформировать. Ох уж эти мне реформаторы… — не удержался от тяжкого вздоха Сашка. У людей его поколения слово «реформы» устойчиво ассоциировалось с нищетой, лишениями, войной на Северном Кавказе, терроризмом и прочими большими и малыми бедами и неприятностями.

— Это что еще за реформы такие? — прищурившись, с подозрением спросил боярин Федор.

— Это… — Сашка наморщил лоб, соображая, как бы покороче и почетче сформулировать свою мысль. — Это все равно что все государство перелопатить, все с ног на голову перевернуть так, чтобы кучка нечистых на руку людей, пробравшаяся к государственному кормилу, стала безмерно богата, а все остальные — нищими.

— И что… Было такое когда-нибудь? — с недоверием поинтересовался Иван.

— Было, — уверенно ответил Сашка. — Можете не сомневаться.

— Откуда ж ты про такое слышал, государь? — это уже Адаш. Настал и его черед усомниться в жизнеспособности подобного сценария.

— Ученый монах из Симонова монастыря рассказывал, — быстро нашелся с ответом Сашка. — Тот самый, который меня истории учил. Такое в Византии случилось, еще в стародавние времена.

— Ну раз в Византии такое случалось, то может быть и у нас, — согласился Самко. — Все Некоматка, бесов сын, да немцы его басурманские воду мутят. Они и лапы нагреют, а русаков-дураков по миру пустят. Не сумели силой противостоять, так они теперь хитростью…

— Не бывать этому! — взревел боярин Федор и хлопнул кулаком по столу так, что посуда жалостно звякнула. — Не допущу! Не будь я Федор Воронец…

Над столом повисла гнетущая тишина.

— Дядя Федор, а откуда у нас прозвище такое — Воронец? — поинтересовался Сашка лишь для того, чтобы несколько разрядить непонятную ситуацию, возникшую после вспышки боярского гнева.

— А-а… Это прозвище старше нашей фамилии. Расскажи Иван. — Похоже, боярин Федор начал уже успокаиваться.

— Было это очень давно, — начал Иван, — еще до Исуса, лет четыреста, а может, и пятьсот назад. Поехал наш предок в Царьград, его тогда еще Еросалимом и Троей называли. А иные говорили: Ром или Византия, как и ныне. Как звали нашего предка до той поездки, бог весть. Предание не сохранило его прежнего имени. А поехал он наниматься к ромейскому императору на воинскую службу. Тогда много русаков в Роме служило. Сошел на пристани с корабля — видит стены пред собой высокие и град велик. — Иван, видимо, не первый раз рассказывал эту историю, любил это дело и, рассказывая, начинал подражать профессиональным сказителям, поющим свои древние песни под гусли на площадях, в трактирах и иных людных местах. — Подходит к страже у ворот и говорит: я, мол, с Руси, прибыл на службу к вашему императору наниматься. «Проходи», — говорят. Идет он по городу и дивится. Улицы камнем мощенные, а дома вокруг каменные тож, да по три, по четыре, а то и по шесть и семь этажей. А самое чудное — нигде ни одной живой души. Заходи в любой дом, бери, что тебе по нраву и иди себе с богом. Но не таков наш предок был. Да тогда и в заводе у русских людей такого не было. Что такое воровство, татьба или разбой — слыхом не слыхивали. Ну вот, идет он по улице, ведет коня в поводу, и даже дорогу к императорскому дворцу не у кого спросить. И тут слышит рев страшен, как от тысячеголового зверя. «Эге-ге, — решил он, — понятно теперь, куда народ подевался. Непонятно только, почему стража у ворот ничего не знает. Что ж, делать нечего — надо со зверем бой принимать». Снимает со своего боевого коня поклажу, достает оттуда броню, облачается сам, облачает доспехом и коня своего. Оружие — на изготовку, и тронулся в ту сторону, откуда страшный рев раздается. С каждым шагом рев все сильнее, и ясно уже добру молодцу, что у зверя не одна тысяча голов. Хоть и страшно ему, но едет. И подъехал к самому логову зверя. Домище огромный, такого он еще в городе не видел. И стены у него не прямые, а бегут криво, как бы по кругу. А тут рев как раз замолк, и стало тихо-тихо. Муха за квартал отсюда пролетит — и то услышишь. И вдруг голос человеческий кричит что-то не по-нашему, потом еще один и еще, и снова страшный рык тысячеголового зверя. Поехал наш предок крутом, вдоль стены чудного дома. Глядь, ворота. Он только хотел толкнуть копьем створку, а она перед ним сама отворилась. Проехал он ворота, не оглядываясь, только услышал, как они за ним со стуком закрылись. Едет по узкому темному проходу, а впереди свет брезжит. И снова тишина установилась. Выезжает он из узкого прохода, а свет такой яркий, что ослепило его на миг, чувствует лишь, что вокруг него широко, просторно стало. И тут вновь такой рев раздался, что он на мгновение не только ослеп, но и оглох. Только к нему зрение вернулось, глядь — а уж зверь перед ним. Обрадовался казак. Он-то думал, что зверь величиной с дом, а тот всего лишь раза в четыре больше нашего волка обычного. Да с гривой густой вокруг морды. Кинулся зверь на предка, тот и вонзил ему копье прямо в пасть. Только успел копье освободить, как второй зверь подоспел. Пронзил он его копьем, да не увидел, что сзади на коня запрыгнул еще один. Когти зверя — как ножи острые. Но не пробили они толстую кояру,[7]коня покрывавшую, да и предка доспех защитил. Но присел конь со страху на задние ноги, спрыгнул зверь на землю, тут и предок с седла соскользнул, правда, копье, во втором звере застрявшее, ему бросить пришлось. Глядит, а вокруг него семь таких зверей расположились полукругом. «Не дай бог, — думает, — коня задерут. Где ж я тут такого боевого коня раздобуду?» Только успел коня по крупу хлопнуть, чтоб тот обратно в проход убегал, да меч с боевым топором обнажить, как кинулись на него сразу три зверя. Только с ними расправился, как бросились на него еще четыре зверя. Со всех четырех сторон. Будь, конечно, на казаке доспех похуже, не устоять бы ему. Но броня у него была добрая, из вороненой стали, в масле, то есть закаленная. А сталь от такой закалки становится черной как вороново крыло. И конь у него был вороной, и кояра на коне черного цвета.