Птицы, звери и моя семья - Джеральд Даррелл

– Да, – подтвердила она. – Мир еще не видел такой доброй и благородной семьи. Вчера они подарили платье мне и моей дочке, а всего месяц или два назад я…

– Достаточно, – остановил ее судья. – Это не имеет прямого отношения к делу. Если я правильно понимаю, вы были там, когда этот человек пришел по поводу своих индюшек. Расскажите своими словами, что было дальше.

Ларри застонал:

– Если она начнет рассказывать своими словами, то Лесли крышка.

– Значится, так. – Лугареция обвела глазами зал заседаний, дабы убедиться, что ей все внимают. – Господин был болен, сильно болен. Временами мы опасались за его жизнь. Я советовала его матери поставить больному банки, но она меня не послушала…

– Нельзя ли ближе к делу? – попросил судья.

– Ну, – Лугареция неохотно оставила свою излюбленную тему, – это был первый день, когда господин встал с постели, он был еще очень слабый. А этот человек, – она с презрением указала пальцем на Карликопулоса, – пришел вусмерть пьяный и стал говорить, что наша собака загрызла пятерых индюшек. Но это невозможно, господин судья. На всем Корфу нет существа более милого, ласкового и благородного, чем наша собака…

– Суд не рассматривает дело собаки, – перебил ее судья.

– Так вот, – продолжила Лугареция, – господин справедливо сказал, что сначала он должен взглянуть на мертвые тушки и потом уже платить, а этот человек ответил, что не может их показать, потому что собака все тушки съела. Но это же, согласитесь, господин судья, смешно. Ни одна собака не способна съесть зараз пять индюшек.

– Вы являетесь свидетельницей обвинения, не так ли? – сказал судья. – Я вам задаю этот вопрос, потому что ваши слова расходятся с показаниями обвинителя.

– Ему доверять нельзя, – рубанула Лугареция. – Он пьяница и врун. И все в деревне знают, что у него две жены.

– Вы хотите сказать, – судья предпринял еще одну попытку распутать клубок, – что господин не ругался по-гречески и не отказывался платить за индюшек?

– Конечно нет, – подтвердила Лугареция. – Нет добрее, прекраснее, отзывчивее…

– Хорошо-хорошо, – остановил ее судья.

Он какое-то время посидел в раздумье, пока мы застыли в ожидании, прежде чем обратиться к Карликопулосу:

– Я не вижу доказательств того, что англичанин вел себя так, как вы описали. Во-первых, он не говорит по-гречески.

– Говорит! – в гневе закричал тот. – Он обзывал меня…

– Успокойтесь, – холодно процедил судья. – Во-первых, как я уже сказал, он не говорит по-гречески. Во-вторых, ваша же свидетельница опровергает ваши показания. Вполне очевидно, что вы вымогали деньги за индюшек, которых на самом деле собака ответчика не загрызла и не съела. Но поскольку вы не являетесь обвиняемым в этом деле, я объявляю ответчика невиновным, а вам придется оплатить судебные издержки.

Что тут поднялось! Побагровевший Карликопулос вскочил на ноги и громогласно стал призывать на помощь святого Спиридона. Спиро зарычал как бык, облапил Лесли и принялся целовать его в обе щеки, а за ним пришел черед рыдающей Лугареции. Когда нам наконец удалось выбраться из здания суда, мы, развеселые, отправились на эспланаду и там устроились за столиком под деревьями, чтобы отпраздновать победу.

Вскоре появился судья, и мы всей командой встали поблагодарить его и пригласили с нами выпить. От выпивки он скромно отказался и встретился взглядом с Лесли.

– Я бы не хотел, чтобы вы думали, будто справедливость на Корфу отправляется всегда подобным образом, – сказал он. – У меня был долгий разговор со Спиро на эту тему, и после зрелого размышления я решил, что ваш проступок куда менее серьезен, чем поведение истца. Я надеюсь, он извлечет урок и не станет в будущем пытаться обмануть иностранцев.

– В любом случае я вам бесконечно благодарен, – сказал Лесли.

Судья отвесил легкий поклон и посмотрел на часы:

– Мне пора идти. Кстати, большое вам спасибо за марки, которые я вчера получил. Среди них оказались две редкие, которые пополнили мою коллекцию.

Он приподнял шляпу и зашагал дальше по эспланаде.

Вскоре после судебной тяжбы Лесли на Марго в придачу к прыщам обрушилось еще одно несчастье. Она вдруг стала быстро раздаваться и в считаные недели, к ужасу своему, приобрела, можно сказать, шаровидную форму. Разобраться в этом загадочном феномене призвали нашего доктора Андручелли. Осматривая Марго, он горестно приговаривал: «По-по-по». Прописал ей разные пилюли, зелья и диеты, но все без толку.

– Он говорит, что это эндокринное, – призналась нам как-то за обедом Марго со слезами на глазах.

– Эндокринное? – встревожилась мать. – Это еще что такое?

– Откуда мне знать, – простонала Марго.

– Мы всегда должны обсуждать за едой твои болезни? – спросил Ларри.

– Дорогой, Андручелли считает, что это эндокринное, – напомнила ему мать.

– Было бы о чем говорить, – отмахнулся Ларри. – Ну, слегка раздалась.

– Слегка?! – взвизгнула Марго. – Ты знаешь, сколько я вешу?

– Больше двигайся, – посоветовал Лесли. – Займись парусным спортом.

– Пожалуй, наша лодка для нее мала будет, – предположил Ларри.

– Какой же ты гад! – Марго разрыдалась. – Если бы ты знал, что я испытываю…

– Ларри, дорогой, ты все-таки выбирай слова, – попросила его мать.

– А что я должен говорить, когда по дому разгуливает здоровенный арбуз в пятнах? – разозлился он. – Можно подумать, это я во всем виноват!

– Что-то надо делать. Завтра я поговорю с Андручелли, – подытожила мать.

Однако Андручелли лишь повторил, что это эндокринное и что, по его мнению, Марго следует пройти курс лечения в Лондоне. И после бурного обмена телеграммами и письмами ее отправили в Лондон под заботливую опеку последних двух приличных родственников, с которыми у нас еще сохранились нормальные отношения: Пруденс, кузины нашей матери, и ее мамы Фэн.

Если не считать короткого письма, в котором Марго доложила, что благополучно добралась и что они с кузиной Пру и тетушкой Фэн поселились в гостинице возле Ноттинг-Хилл-Гейт и что ее свели с хорошим врачом, мы долго не имели от нее никаких известий.

– Неужели так трудно написать? – возмущалась мать.

– Не переживай, – сказал Ларри. – О чем ей писать? О новых размерах талии?

– Я хочу знать, что происходит, – сказала мать. – Все-таки это Лондон.