Четыре друга на фоне столетия - Вера Прохорова

Говорил он просто, но очень образно и точно. Длинных речей не любил. «Что, опять разговоры? — удивлялся он. — Но ведь это же скучно!»

В нем никогда не было многозначительности. Как бы точно сегодня ни цитировали какие-то его слова, все равно они приобретают иной смысл. Потому что Светик мог одним жестом или хмыканьем придать своим высказываниям совсем другое значение. В его словах был важен тон. А при цитировании ироническая интонация, увы, не слышна.

Рихтер был благодатным источником. Его образованность и невероятная память дают возможность желающим сделать из себя Марселя Пруста. Даже те, кто не был с ним знаком, позволяют себе писать о нем книги. Которые, увы, не всегда правдивы.

Он очень образно и говорил, и мыслил. Во время одной из наших прогулок вдоль озера неожиданно предложил: «Здесь может сидеть Русалка. Давай пойдем и познакомимся с ней».

О музыкальных произведениях он говорил также ярко. Одну из сонат Бетховена сравнивал с «весенним ветром на кладбище», а про пьесы Шопена говорил, что они всегда имеют занавес.

Рихтер мечтал дирижировать. Но не стал этого делать, так как понял, что в нем нет тяги к власти. Лишь единственный раз он взял в руки дирижерскую палочку. Да и это случилось скорее из-за того, что он сломал палец на левой руке.

Вообще, он не мог диктовать, он мог только предлагать.

Многие считали его снобом. Да, он не позволял приближаться к себе после концерта. Но не потому, что считал себя выше других. Ему просто хотелось побыть одному.

Зато когда во время гастролей по Сибири к нему в артистическую стоял настоящий лом, он просил пропускать строго по одному человеку. Потому что иначе не успевал познакомиться и поговорить с каждым.

* * *

За ним ведь ходили шпики. Светик любил прогуляться поздно вечером. И рассказывал, что всегда замечал за собой слежку чекистов. Однажды он решил проучить их. Завернул за угол дома и резко остановился. В результате шпик буквально уперся ему в спину.

Иногда он «выгуливал» их — шел в гору, потом спускался с нее, а затем вновь совершал восхождение. В метро как-то ему удалось вырваться вперед и вскочить в вагон. Когда поезд уже отходил, на платформу прибежал запыхавшийся офицер КГБ. Так Светик ему из окна показал, что надо, мол, прикрывать погоны и постучал по плечу.

Он хорошо относился к министру культуры СССР Фурцевой. «Знаешь, а она искренна», — говорил он мне о ней.

Как-то министр на одном из приемов подошла к Светику и попросила передать Ростроповичу, что недопустимо позволять Солженицыну жить на его даче. «А что, там так плохо? — спросил Рихтер. — Тогда пусть Солженицын живет у меня на даче».

Он всегда находился вне политики. Как-то к нему пришли подписывать письмо против академика Сахарова. «А кто это? — спросил Светик. — Ах, ученый. Но я же с ним не знаком. А может быть, он хороший человек?» И не подписал ничего.

В отличие от Шостаковича, который подписывал все и потом обижался, что его за это ругают по «Голосу Америки».

Когда в начале восьмидесятых Рихтер выступал в Горьком, он попросил отложить два билета для Сахарова и его жены, которые находились там в ссылке. Конечно же ему сказали, что это невозможно. Тогда Светик вообще отказался играть. И властям не оставалось ничего другого, как пригласить на концерт семью Сахарова.

* * *

Светика считали чуть ли не дурачком, каким-то диким сумасбродом. Но все его поступки объяснялись абсолютной естественностью, которой он ждал и от других. Всегда просил: «Не надо при мне стесняться, а то и я начну стесняться тоже».

Рихтеру было абсолютно все равно, что о нем говорят. Он рассказывал, что как-то хорошо играл Бетховена, а публика в зале была вялой. Зато когда во втором отделении кое-как играл Листа, успех был громадный.

Сам себя он не хвалил никогда. Самой большой похвалой себе были слова: «Вроде сегодня первая часть получилась».

У него было удивительное отношение к произведениям, которые он играл. Как-то он сказал: «Если я плохо играю, мне становится стыдно. Вчера было стыдно перед Листом».

Его на самом деле волновала только музыка.

Как-то ему должны были делать операцию, и Светик находился в подавленном настроении. «Вы грустите перед операцией?» — спросили его. «Нет, мне все равно, что делают с моим телом. Просто в этом году я сыграл более 100 концертов и надеялся, что достиг какого-то успеха. А сейчас подумал и понял, что это совсем не так».

На его концертах всегда стояла особая тишина. Казалось, что стены исчезали и раздвигались. «Полная гибель всерьез», — как говорил Пастернак.

И так было всегда, со времени его первого концерта. Когда Рихтер играл свой дипломный концерт, в зале неожиданно отключили свет. Все растерялись. И вдруг из наступившей темноты полились божественные звуки музыки…

* * *

Записанный во время первой встречи монолог Веры Ивановны был опубликован. Прошло несколько лет. Статью о Рихтере перепечатали несколько газет и журналов, она появилась в Интернете. А потом эта история получила неожиданное продолжение.

В редакции журнала, где я тогда работал, раздался телефонный звонок. «Меня зовут Галина Геннадьевна, — произнес голос в трубке. — У меня есть письма Рихтера, вам интересно?»

Через день я уже внимательно слушал рассказ женщины.

Оказалось, ее брат Анатолий, летчик по профессии, был близким другом великого музыканта. Они часто встречались, а когда Святослав Теофилович уезжал из Москвы, то переписывались.

Однажды Рихтер даже приезжал к матери Галины и Анатолия, у которой в тот момент гостили брат с сестрой. В небольшую деревушку за двести километров от Москвы пианист добрался на электричке, а потом еще прошел несколько километров от станции пешком.

В гостях он с удовольствием ел жареную картошку с квашеной капустой, бывших, по его словам, любимым блюдом. Когда хозяйка дома, понятия не имевшая, кто такой Рихтер, но полюбившая его с первого взгляда, предложила выпить водки — на улице было довольно холодно, — Галина попыталась подмигнуть матери, мол, не надо такому гостю предлагать водку. Но Рихтер, перехватив ее взгляд, улыбнулся: «Водочки? С удовольствием. А то я действительно замерз».

«Толя часто рассказывал мне про Рихтера, — вспоминала Галина Геннадьевна. — Говорил, что Слава был очень несчастным человеком. Брат хотел, чтобы все узнали, что жизнь Рихтера была вовсе не такой безоблачной и благополучной, как о ней пишут».

В начале 1990-х Анатолий трагически погиб. В его вещах Галина Геннадьевна обнаружила письма от Рихтера, одно из которых позволила опубликовать.

* * *

«Дорогой Анатолий! Наконец смог сесть за письмо тебе. Я только вчера утром получил твое и поэтому в среду долго наблюдал оживление, которое царило среди веселых купающихся при свете печальных сумеречных ламп; сидел на скамье и волновался.