Евангелие от Локи - Джоанн Харрис

– Я и так знал, что ты великий лжец, – проговорил он, – но твоя наглость уж совсем ни в какие ворота не лезет! Как ты смеешь утверждать, что сам Генерал велел тебе вломиться в покои Фрейи?! Да зачем ему это?

Я пожал плечами, поднял с пола ожерелье и сказал:

– Хорошо, идем к нему. Сам спросишь.

Говорят, что месть редко приносит удовлетворение. А я скажу, что нет ничего лучше исполненной мести. Хеймдалль втащил меня в чертоги Одина, зажав мою голову под мышкой, и с победоносным видом ретривера, принесшего хозяйские тапочки, швырнул к ногам Старика. Я был голый, мокрый, выпачканный сажей.

– Этот жалкий хорек что-то вынюхивал в покоях Фрейи! – презрительно рявкнул Хеймдалль. – Я знаю, ты по какой-то причине находишь его забавным, однако…

– Пошел вон, – спокойно прервал его Один. Такого Хеймдалль никак не ожидал.

– Но, Всеотец… – смущенно продолжил он.

– Я сказал, пошел вон! – прорычал Один. – Ты и так уже натворил достаточно. Кстати, если не хочешь еще сильнее опозорить Фрейю и ванов, держи рот на замке насчет того, что видел. Локи проявил куда больше верности, чем любой из вас. Еще раз только посмей его тронуть, глупая канарейка-переросток, и навсегда слетишь со своего привычного шестка. Ясно тебе?

У Хеймдалля отвалилась челюсть.

– Я не пони…

– Пока, Золоченый, – усмехнулся я. – А ведь я, между прочим, тебя предупреждал!

Хеймдалль так яростно скрипнул золотыми зубами, что искры посыпались, и убрался.

– Принес ожерелье? – тут же повернулся ко мне Один.

– Конечно.

– Дай-ка взглянуть.

Я ничем не выдал себя, хотя меня так и разбирал смех.

Ну да, ну да, Старик явно питал слабость к Фрейе, несмотря на вполне устойчивый брак с Фригг. А Фрейе нравилось его соблазнять и поощрять – она, собственно, поощряла каждого своего поклонника, но для Одина приберегала особую, невинную, улыбку и старательно изображала этакий девичий трепет, стоило ему появиться поблизости. Такой любовник, разумеется, обеспечивал ей особый статус. А небольшая порция лести с ее стороны Всеотцу ничуть не вредила – он ведь тоже был падок на лесть.

Я сделал вид, что с сожалением расстаюсь с добытым ожерельем. Впрочем, я не особенно притворялся: это чудесное украшение и впрямь было бесценным. Руны, соединявшие его бесчисленные тонкие звенья, сияли, точно пойманные в золотую паутину лучи звездного света, а самоцветы, вплетенные в узор, сверкали, как чистые женские слезы.

– Что ты собираешься с ним делать? – спросил я. – Оставишь у себя? Сам станешь носить? Или ей вернешь?

Один медленно покачал головой. У него за спиной вороны – Хугин и Мунин, физическое воплощение его мыслей[51], – щелкали клювами и гневно на меня посматривали.

– Оставь меня. Мне нужно подумать, – сказал он.

Я усмехнулся и быстренько удалился в свои покои, где и проспал сном младенца до самого утра. Сомневаюсь, правда, что самому Одину удалось уснуть хотя бы на минуту, но, с другой стороны, я именно этого и добивался.

Итак, я проснулся навстречу утреннему солнцу, принял душ, побрился и как раз обдумывал, не позавтракать ли мне, когда до меня вдруг донесся невероятный шум. Он явно исходил из парадного зала Всеотца. Фрейя, по всей вероятности, обнаружила пропажу ожерелья, увидела, что двери в ее покои не заперты, и вполне справедливо рассудила, что тут не обошлось без Вашего Покорного Слуги.

– Где мое ожерелье? – завопила она, когда я неторопливой походкой вошел в зал.

Один, как всегда, восседал на своем высоченном троне; на плечах у него громоздились вороны. Лицо было, как у каменного изваяния. Изредка шевелились только «птички», сидевшие у него на плечах.

Фрейя кинулась на меня с кулаками:

– Ах ты, мерзавец! Как ты посмел ко мне вломиться?

– Я не вламывался.

Фрейя повернулась к Одину.

– Он вломился ко мне и украл ожерелье! Как вор прокрался в мою спальню и снял с меня ожерелье, пока я спала. Я требую, чтобы ты его наказал. Больше всего на свете я хочу, чтобы он, наконец, умер! Но пусть прежде вернет ожерелье!

– Какое ожерелье? Не это ли? – спросил Один, вытаскивая ожерелье из кармана.

Фрейя вспыхнула.

– Отдай!

Он пожал плечами.

– Хорошенькая безделушка. И что, дорого стоила?

Она побледнела и гораздо тише повторила:

– Сейчас же отдай.

– Значит, четыре ночи? Неплохая сделка. – Голос Одина звучал спокойно и холодно. – Должен признать: тут сыновья Ивалди не промахнулись.

Лицо Фрейи исказила злобная гримаса.

– Ты мне не хозяин, Один! Не имеешь никакого права указывать, что мне делать, а чего не делать. Это ожерелье мое. Я за него заплатила. Вот и давай его сюда.

Всеотец не отвечал. Он сидел совершенно неподвижно и казался высеченным из гранита. Только один из воронов, сидевших у него на плечах, нервно поскреб когтем свою черную голову.

Фрейя заплакала. Она обладала умением лить слезы по собственному желанию и в любой нужный момент; ее золотистые слезы способны были растопить сердце даже самого сурового из мужчин.

– Прошу тебя, – умоляющим тоном сказала она. – Я все сделаю, я на все готова…

– О, в этом мы, насколько мне известно, уже успели убедиться, – заметил я.

Один слегка улыбнулся. Нехорошая это была улыбка, но глупая Фрейя, должно быть, сочла ее признаком капитуляции. Она изящно оперлась о плечо Одина и заглянула ему в лицо, чуть приподняв длинные ресницы.

– Я же твоя, – страстно шепнула она. – Если хочешь…

Улыбка Одина превратилась в жуткий оскал.

– О да, – сказал он, – я хочу тебя. Но руна, которую ты носишь, – руна Фе, – это не просто страсть к золоту. А потому я дам тебе новое обличье, Фрейя. Страсть – вещь обоюдоострая, как клинок. С одной стороны, это любовь. А с другой – грязная похоть. Преступная страсть способна привести человека к смерти и порой связана с жаждой крови и насилием. Отныне ты будешь распространять в Срединных мирах именно такую страсть; ты будешь натравливать людей друг на друга, будешь лгать, использовать свои чары во имя обмана и предательства, но даже и тогда люди будут поклоняться тебе. Даже истекая кровью, в свой предсмертный час они будут вожделеть тебя, и это вожделение сможет удовлетворить одна лишь Смерть.

– А как же мое ожерелье? – упрямо спросила Фрейя.

– Да, ожерелье… Я его тебе верну. Но ты больше никогда не сможешь его снять. Я хочу, чтобы ты носила его вечно, и пусть никто из нас никогда не забывает о том, что здесь произошло.