Императрица Елизавета Петровна - Нина Соротокина

В разгар следствия по поводу «заговора Ботты» д'Альон – он теперь замещал Шетарди – писал в Париж: «Наконец наступила минута, когда я могу насладиться счастием погубить или по крайней мере свергнуть Бестужева». «Насладиться счастием» ему не удалось. Виновные были наказаны, Петербург зажил обычной жизнью. Все вернулось на круги свои. Франция чувствовала себя обманутой. Но в Версале понимали также, что дело с Боттой не может считаться конченым. Елизавета не простит Австрии участия ее посланника в этом заговоре.

Так и случилось. Уже в сентябре 1743 года наш посол Лачинский изложил обиду русских канцлеру Улефельду. В октябре Лачинский имел разговор с Марией-Терезией. Королева выглядела очень огорченной и озабоченной: «Неприятели стараются разрушить нашу дружбу! Но есть ли доказательства вины Ботты?» Лачинский подтвердил: есть. «Что касается доказательств, – возразила королева, – то преступники могли из страха показать на Ботту, а другое нанесено от моих неприятелей». Переговоры продолжались. Мария-Терезия, как могла, защищала своего посланника, указывая на его благоразумие и верную службу, но потом, желая сохранить добрые отношения с Россией, приказала отправить Ботту в Грац и содержать там под караулом. Императрица Елизавета осталась вполне довольна: ей удалось заставить гордую австрийскую королеву плясать под ее дудку. Через год Ботта был, с согласия Елизаветы, отпущен на свободу.

Но это все потом, а пока Елизавета очень обижена на Австрию, и в Вену летят наши ноты. Кантемир, наш французский посланник, пишет императрице: «Министерство здешнее вложило себе в мысль, что после открытия вредных и богомерзких умыслов маркиза Ботты здешний двор должен всеми способами искать, чтоб тем обстоятельством (от которого по меньшей мере холодности меж вашим имп. величеством и королевою венгерскою ожидают) пользоваться, и при таких обстоятельствах присутствие Шетардиево при дворе вашего имп. величества признавают весьма нужным». Как в воду смотрел, Шетарди поехал в Россию. Кантемир так оценил этот вояж: «Тому его потаенному отсюда отъезду весь город со мной дивится, и всем такой его поступок кажется чрезвычайным».

Шетарди был полон надежд. Он ехал в Россию тайно – с одной стороны, как частное лицо, «бесхарактерным», как тогда говорили, но на всякий случай имел при себе верительную грамоту. Лесток писал Шетарди шифрованные письма, в которых Елизавета именовалась «герой». Он утверждал, что «герой» страстно мечтает о титуле. Елизавете действительно очень хотелось, чтобы Франция официально утвердила за ней титул императрицы, и Лесток пояснял – только в этом случае можно будет толковать с ней о союзном договоре. Но французский канцлер был категорически против этого титула. Остановились на следующем варианте: маркизу вручили два письма к Елизавете. В первом письме, носившем чисто дружеский характер, король именовал ее императрицей, но титул не был подкреплен верительной грамотой. Второе письмо было написано рукой короля, фактически это была верительная грамота, в ней и с титулом обстояло все благополучно, но письмо не было подкреплено подписью канцлера, то есть его тоже нельзя было считать правильно оформленным официальным документом.

Сам Шетарди измыслил такой план. Он будет общаться с Елизаветой, минуя ее министров. Министры будут только мешать. А потом наступит нужный момент – он не может не наступить, – и он предъявит Елизавета собственноручное письмо короля, но при этом поставит условие – отставку Бестужева и отказ от прежней политики. Главное – видеть в ней не столько императрицу, сколько прелестную женщину. Вряд ли она забыла их совместное путешествие в Троице-Сергиеву лавру. Шетарди верил в свою звезду.

Маркиз выехал из Парижа в октябре 1743 года. Он не торопился. Заехал вначале в Копенгаген, затем в Стокгольм. Он рассчитывал попасть в Петербург в конце ноября. 25-го числа во дворце будет грандиозный праздник в честь восшествия Елизаветы на трон. Тут он, красавец, и предстанет перед императрицей.

«Смело строй планы, если хочешь насмешить Бога» – примерно так говорит пословица. Шетарди забыл, что в России ноябрь – опасный месяц. Санный путь еще не установился, реки не встали, шведские кучера не были достаточно искусны. Дорога была ужасной! Шетарди практически опоздал, он приехал в Петербург в ночь 24 ноября. А тут новая беда. Лед на реке еще не окреп, и переправа на противоположный берег была запрещена. Холод, ветер, снег, пришлось ночевать в какой-то лачуге. Только утром присланы были сопровождающие офицеры; они с помощью досок, перекинутых в опасных местах, переправили Шетарди на левый берег и доставили к посланной ему карете. Там его ждала записка от Лестока. Лейб-медик писал, что государыня очень сочувствует маркизу в бедах, которые ему пришлось пережить. Лесток также сообщал, что в доме, приготовленном для него императрицей, из-за сырости жить нельзя, а потому предлагал свое гостеприимство. Это был первый щелчок по носу. Второй Шетарди ощутил, когда узнал, что бал, на котором он должен был блистать, уже состоялся. И наконец третий щелчок – долгожданная встреча с императрицей в доме Брюмера (воспитателя великого князя Петра Федоровича) настроила Шетарди на грустный лад. В доме Брюмера было полно народу, разговоры, танцы, карты. С огромным трудом Шетарди удалось остаться с Елизаветой наедине. Она была рада приезду маркиза, была очень любезна, но тут же заявила: «Как хорошо, что вы сейчас не посланник и не дипломат. Я не обязана говорить с вами о политике. И не буду!» И как при таком раскладе он будет осуществлять свои намерения?

В политическую игру уже давно ввязался опасный противник – Фридрих II. Он тоже хотел нагреть руки на «заговоре Ботты». Ранее у него был заключен тайный союз с Россией, но он хотел добиться заключение явного союза и отодвинуть на второй план Австрию. Способ для этого был один – убрать Бестужева. На первый взгляд интересы Пруссии и Франции совпадали, но каждый искал свою выгоду. Это Фридрих дал Елизавете дельный совет – упрятать Брауншвейгскую семью куда-нибудь подальше, чтоб Европа вообще забыла о ее существовании.

Послу своему Мардефельду Фридрих дал строгий приказ – глаз с Шетарди не спускать. Мардефельд и не спускал, и писал с некоторой завистью в Берлин: «Маркиз так же хорошо принят при дворе, как и в былые времена». Внешне все так и выглядело. Елизавета была очень любезна с Шетарди. Он был на всех балах, приемах, но при этом «ни слова о политике». Русские министры вообще словно его не замечали. А тут еще случилась ссора с д’Альоном. Французский посланник, у которого сейчас была одна задача – свергнуть Бестужева, был категорически против приезда Шетарди. Мало того что маркиз может все испортить, он еще отнимет у него победу. Отношения у французских дипломатов были отвратительные, все кончилось ссорой. Не просто ссорой – д’Альон шпагой махал и даже поранил маркизу руку. Началось все со служебных, чисто деловых разногласий, потом Шетарди в запальчивости обвинил д’Альона в том, что тот превратил посольский дом в склад и открыл торговлю. Ответа оппонента мы не знаем, но маркиз влепил д’Альону пощечину, а дальше – маркиз схватился за направленную на него шпагу.

На следующий день Шетарди явился во дворец с перевязанной рукой, Елизавета его насмешливо пожурила. Двор уже развлекался словопрениями: «Он ударил его по щеке?» – «Да не по щеке, а по голове бутылкой!» И как в таких условиях вести серьезные политические разговоры? Спустя малый срок д’Альон был отозван в Париж, а Шетарди получил приказ – пора действовать. Шетарди продолжал тянуть время, но в какой-то момент все-таки решился. Об его ответственном разговоре с императрицей известно опять-таки из депеши Мардефельда. Маркиз предложил Елизавете обсудить вопрос об императорском титуле с одним из ее министров, но этим министром не должен быть Бестужев. Она отказалась продолжать эту тему.