Верещагин - Марина Королева

— И не получается! — она тихонько засмеялась. — Вот я поддалась, а искушение не поддается. А у тебя как?

— Да у меня тоже пока не очень-то получается, — честно признался я.

— Жалеешь? — прищурилась она.

Вместо ответа я только крепче обнял ее и поцеловал сзади в шею, там, где была нежная ямочка.

Нет, я не жалел, конечно, я не жалел! Это было то, о чем я молил, мечтал, то, чего я уже и не ждал. Меня даже пугало иногда, как неотступно я о ней думаю. Я не прерывался даже на сон — то есть и во сне я продолжал о ней думать, представлять ее, все сны были только о ней или с ней. Остальное — то, что было не она, — или отдалилось, или исчезло вовсе. Наверное, так чувствует себя плод в материнской утробе: только он и она, которая и есть для него весь мир, вся вселенная.

Но постепенно, очень постепенно, не сразу, через эту защитную оболочку до меня стали долетать — нет, не звуки — сначала беспокойства, смутные, без очертаний, а потом и настоящие страхи, и у этих страхов были лица. Самым большим из них был брат: что, если он узнает? То, чему сначала я не придал никакого значения, надвигалось на меня, как поезд на платформе, стоило мне остаться одному, без нее. Что я скажу ему? Как отвечу на его вопрос? Что буду делать, если он просто даст мне в морду? Драться я не умел. То, что он, кажется, не умел тоже, не очень-то меня успокаивало.

Она… Я посмотрел на нее украдкой (мы все еще стояли перед окном, я обнимал ее). Пройдет месяц-другой, и она все увидит, все поймет. Увидит, кто перед ней, поймет, как ошибалась. Что я скажу ей?

— Какая ты красивая, родной мой, какая красивая… Как солнце.

— Ты говоришь ерунду, — засмеялась она, запрокинув голову.

Надо же, ей было весело.

— И еще — ты взлетишь, — неожиданно сказал я.

— В каком смысле? Ты хочешь, чтобы я упорхнула в окно? Так вот они, твои мечты.

— Это ты говоришь ерунду. При чем тут окно? Ты взлетишь, вот увидишь, ты будешь высоко, о тебе узнают, тебя будут узнавать. Я это вижу… Ну хорошо, смейся, смейся, я люблю, когда ты смеешься. Хулиганка несчастная. И не лезь ко мне целоваться, если не веришь!

Я и сам уже смеялся вместе с ней. В этот момент никаких страхов не было, я просто любил ее, вот и всё.

— А хочешь, я расскажу тебе про «Верещагина»?

Говорю же, рассказывать ей что-то было особым удовольствием. Она проникалась рассказом, заворачивалась в него, как в шаль, поглощала его. Да, я любил говорить, она любила слушать, а если говорила что-то по ходу рассказа, то остро и точно. Но это я только теперь вспоминаю, задним числом, а тогда — тогда мне было просто хорошо с ней.

Мы лежали на топчанчике, крепко прижавшись друг к другу (а по-другому тут было и невозможно), и я рассказывал ей, как нашел эту странную книгу, точнее, как она сама нашла меня у букиниста, как я начал писать Кончерто гроссо, как пропала книга, а потом и букинист пропал, как у меня начались неприятности, одна за другой, как я закопал партитуру, как потом решил откопать… Я вспоминал сейчас для нее и с ней все подробности, о которых стал уже забывать, и сам изумлялся, каким причудливым выглядит со стороны рисунок судьбы.

— Но так не бывает, — сказала она тихо, без улыбки.

— Как видишь, родной мой, бывает. Боюсь показаться тебе безумным, но когда я сел за этот Концерт, я как будто под полигон себя отдал. Думаешь, это я писал Кончерто гроссо? Это он писал меня! Он проигрывался в моей жизни, прямо по мне и во мне. Понимаешь ты, о чем я?

Я видел, что не совсем. Еще бы, я тоже не понимал, пока не стал тем самым полигоном! Мне понравилось сравнение, которое только что сорвалось с языка. Да-да, именно полигон, и это на мне идут маневры, изо дня в день, из года в год, по мне идут танки, летает шрапнель. Понимать бы еще, какая цель у командования.

— Сыграй мне что-нибудь оттуда, из Концерта, — вдруг попросила она.

Играть ей я любил даже больше, чем рассказывать. Не было наслаждения сильнее! Нет, все-таки было: когда я ее целовал.

— Ночь, — заколебался я было, — соседи… А, ладно, звук на рояле можно убавить.

— Не забывай, у меня абсолютный слух, — подмигнула она.

— Да помню, помню, — я уже ставил партитуру на пюпитр. Мне не терпелось.

Я сел за рояль, завернувшись в плед, она сидела на топчане все в той же моей рубашке, поджав под себя ноги. Я решил, что сыграю ей первые минут десять. Да, десять минут, не больше. Вступление и первую часть. Но когда я остановился, она стала махать рукой: еще, еще. Меня не надо было упрашивать, я продолжил: играл, напевал, когда не хватало рук и рояля, чтобы показать оркестр, пояснял, припоминал текст «Верещагина»… Так я дошел почти до конца. То есть до конца того, что было уже написано.

— А дальше? — она вся раскраснелась, глаза горели.

— А дальше не идет. Никак не идет, родной мой.

Она вскочила с топчанчика, подбежала босая, обняла:

— Что значит не идет? Не может быть, чтобы не шло. Это потрясающий Концерт, просто потрясающий, Профессор!

— Ты правда так думаешь?

Я мог бы и не спрашивать, я и так видел: правда. Кроме того, я уже знал, что врать она не умеет.

— Скажи мне, — вдруг решился я, — а как ты с ним… ну, когда ты уходишь от меня? Как ты с ним…

Это было совсем про другое, но она сразу поняла меня — и замотала головой: молчи, молчи. Глаза потемнели, лицо напряглось.

— Прости, родной мой, ох, прости, — я и сам был не рад, что начал.

— Ну что ты хочешь услышать?! Что я не могу с ним спать?! Я не могу. И я не знаю, что мне делать с этим.

Она не смотрела на меня. Я молчал. Потом она подняла глаза и посмотрела. Я молчал.

— Я не хочу об этом, — она замотала головой. — Обними меня.

Она могла бы и не просить. Я уже обнимал. Она дрожала, как будто ей было холодно.

— Ты замерзла? Давай-ка я тебе плед…

— Подожди, — она вдруг отстранилась, — ты так и не сказал, что у тебя с Концертом, почему он дальше не идет.

Тут уж я попытался отмахнуться: а, чего там. И, в конце концов, как это можно объяснить?

— Попробуй, ты же профессор, студентам объясняешь, — она улыбнулась.

— Ты не моя студентка, — меня пробил вдруг такой прилив нежности, что я почти застонал. — К сожалению, не моя. Ну, давай попробую объяснить. Понимаешь ли…

И я вдруг рассказал ей, что не давалось мне в «Верещагине». Рассказал как есть. Оказалось, это было так просто.

— Господи, какая ерунда, — засмеялась она тихонько. — И ты говоришь, что не можешь написать любовь? Ты? Ты?!

Она выключила настольную лампу, которая освещала пюпитр с партитурой «Верещагина».