Несчастливой любви не бывает - Галина Артемьева

Ну, что с ними, жалкими, делать? Он и старается всех поддержать у себя в доме, но не можешь ведь быть отцом всей безотцовщине. А про Отца Небесного никто из обездоленных и не вспоминает: Человек – это звучит гордо! В школе их так учили. Хорошо, он последний класс в вечерней учился, после армии уже. Понимал, как гордо человек может звучать и на какой ниточке существование земное держится.

В погранвойсках служил. Насмотрелся побольше, чем Алиса в Стране чудес. Главное, до службы был, как и все, гордо уверен, что границы одной шестой части суши на замке. А там прояснилось утро туманное: муравьев с другой стороны границы больше миллиарда, и их не остановишь. Они тупо ползут по проторенной дорожке, своих жизней не жалея, повинуясь инстинкту многочленного организма: добудь и приволоки в муравейник все, что может пригодиться. И в те годы, когда порядок какой-никакой был, отлавливали их десятками. Возвращали к своим. А те назавтра снова попадались.

Чего только ни ухитрялись скитаёзить: однажды зимой комбайн бесхозный, по русской лени в сарай не запрятанный, поволокли на свою сторону по льду реки. И тяжесть такую тянули всего несколько тощих человек. И вытягивали. Лед не выдержал. Комбайн провалился наполовину. Незваные гости по-муравьиному деловито расползлись за другой добычей. А комбайна и по весне никто не хватился. Так и торчал памятником интернациональной дружбе на русской стороне реки.

Вот тогда и заселилась в его сердце тревога. Молодой был, а понял: числом они точно возьмут. Надо как-то каждому думать-стараться. Но тут ведь вот какое дело: каждому!!! И всерьез. А то исчезнем с лица Земли, как неоднократно происходило в мировой истории. Надо, чтоб мы увеличивались, а они – нет. Или лучше даже уменьшались. И чтоб страх у них был перед чужой стороной, не лезли чтоб за чужим добром. Но всем наплевать. И родное племя скурвилось, запродажнело хуже старой проститутки – за копейку мать родную приволокут на вывоз.

Временами такая боль накапливается, что ничем не снимешь. Собирается тогда Александр Сергеевич на охоту. Конечно, не по-браконьерски, а в разрешенный законом период. Мешок заплечный, ружье. Собаки тишайшие, со всем тщанием натасканные, обученные. Зайцы, белки – ни один не уйдет. Александр Сергеевич стреляет, как его отец-снайпер когда-то. Не целясь, на звук, на промельк. Стопроцентное попадание. Собаки приносят добычу.

Но есть моменты, когда после выстрела они остаются рядом с хозяином, понимая, что для другого гремело ружье. Человек стреляет навскидку в сторону чужой речи, в сторону тех, кто, почти не таясь, пришел не за своим. Он стреляет не целясь, но голоса замолкают. Воцаряется жуткая тишина. Мертвенная. Собаки усилием сдерживают вой, и он клекочет в их легких, как голубиный любовный стон. Не страшно одному Александру Сергеевичу. Он знает: чужаки сюда больше не придут. Или очень не скоро придут. И его искать никто не станет в случае чего.

Да и спросить за случай на охоте не спросят. Он просто стреляет на звук. На шум, который производят живые существа – звери – в глухом лесу. А люди? Откуда тут людям взяться? Людей здесь быть не должно. Только дичь и охотник. Охотники и дичь.

Он – защитник, если других не нашлось. Он мыслит масштабно, за тех, кто бессилен.

Вот только и может отдохнуть, пока охотничий сезон не начался.

Каждое воскресенье начинается одинаково: они едут в церковь. Мама повязывает платочек, папа надевает костюм с галстуком. Никто ничего не ест и не пьет. Федя тоже не ест, хотя ему можно, как всем маленьким. Ему четыре года. Все считают его малышом. В записках «О здравии» мама просит молиться о Николае (папе), Елизавете (маме) и младенце Фёдоре. Какой же он младенец, если может читать? Он и сам записку напишет, если ему велят, только быстро не сможет. Но папа говорит, что до семи лет – младенец. Из-за этого Фёдор чувствует себя самозванцем, притворяльщиком. Он боится, что все поймут, какой он взрослый на самом деле, и старается говорить, как совсем маленький. В церкви он всегда начинает картавить, пришепетывать и сюсюкать, чтоб соответствовать званию младенца. Родители не понимают, почему ребенок так меняется у порога храма. Отец велит перестать, а мама защищает, объясняет, что это малыш от волнения забывает говорить правильно.

По воскресеньям в храме народу полно. Люди стоят в длиннющей очереди сознаваться в грехах. Федя каждый раз удивляется: взрослые все знают, как жить правильно, но все равно делают плохое. Даже папа и мама каждое воскресенье говорят батюшке о том, что сделали не так, хотя они – лучшие люди на всем свете.

Федя рад, что его о грехах еще не спрашивают: стыдно. Много чего вспоминается. Как ни старайся, а что-нибудь да выйдет не так. Вчера он сыпал Светке песок в глаза, потому что она обзывалась. Кричала, что он – муха. Он терпел, крепился, думал, может, заплакать, тогда грех будет на ней, ее заругают, что лезет. Но тут она плюнулась и закричала, что теперь он – муха навозная. Он слово «навозная» слышал в первый раз, но понял, что оскорбление это смертельное. И не стерпел. Папа говорит, что его главная проблема – выдержка. Самое нужное мужчине качество. Мужчина не впадает в ярость, как дикарь, а терпеливо сносит удары судьбы.

В церкви Феде иногда скучно, иногда весело. Скучно, когда после слов «Святаго Евангелиа чтение» надо стоять смирно и не шевелиться, а ничего не понятно. Весело, когда можно петь. Федя все слова знает, он поет с хором: «Слава Тебе, Господи, слава Тебе». Самые его любимые песни «Верую» и «Отче наш». Весь храм их поет. Выходит диакон, взмахнет руками – Федя к этому моменту уже перед ним и поднимает руки, как взрослый:

«Верую во Единаго Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым».

Федин голос – самый звонкий и чистый, и поет он лучше всех. Бабушки умиляются: «Ангельчик благодатный», молодежь улыбается: «Вот так мальчик-с-пальчик, всех перекрыл».

Федя ничего не видит – он поет ртом, горлом, руками, ногами, телом, сердцем. Кажется, сейчас оттолкнется ножкой от пола и – воспарит.

После пения папа всегда берет Федю на руки, чтоб он немного успокоился, пришел в себя. Федя отдыхает и слушает, как бабушки между собой шепчутся: «Подкидышек… найденышек…»

– Пап! Где подкидышек, где найденышек, бабушки про кого говорят? – спрашивает совсем неслышно Федя.

Он очень жалеет подкидышей и сироток. Он боится за них, как бы они не умерли без папы-мамы. Дрожит мелкой дрожью, зуб на зуб не попадает. Папа велел маме вообще на эту тему не читать: ребенка травмировать ни к чему. Но Федя уже все равно знает про них и часто думает.

– Где подкидышек, пап? – спрашивает мальчик и жмется к отцу.

– Да это бабушки просто так. Сказки друг другу рассказывают.

– А разве можно в храме разговаривать?

– Вот именно. Давай лучше молиться, сынок.

Причащается Федя всегда с закрытыми глазами: боится, что батюшка по глазам прочитает все его недостоинства и не разрешит. Родители думают, что он устал и засыпает. Пусть думают. Лишь бы ни о чем не догадались. Он не любит их огорчать.