Инквизитор. Раубриттер - Борис Конофальский

— Да, — сказал Волков, — волк задрал корову, мы пошли по следу, и пришли к вашему дому, святой отец. А там след потеряли, стали вокруг осматриваться, нашли ваше кладбище. Откуда у вас там столько покойников?

— Так это все люди, что я за пять последних лет нашел. Кое-кто из ближайших мест, а кто-то и пришлый был, неизвестный мне и без имени. Отпевать их пришлось молитвой: «Их же имена извеси тебе, Господи, прими рабов твоих».

— А последняя могила? — поинтересовался Сыч. — Мала она, там, кажется, ребенок.

— Истинно, там дева двенадцати лет, не более. Она с хутора Волинга. У дороги в земле господина барона фон Деница хутор есть, там кузнец Волинг со своей семьей живет, вот она оттуда.

— Дочь кузнеца? — уточнил Сыч.

— Нет, сиротка приблудная, — говорил монах. — Прижил ее кузнец, она ему скотину пасла. Потерялась, искали три дня, не нашли, так я ее нашел через две недели.

— Растерзанную?

— По частям собирал. Кости ломаны и грызены были.

— Волки? — уточнил кавалер.

— Они, сатанинские отродья.

— Или один волк? — уточнил Сыч.

Монах замолчал, потом вздохнул и сказал:

— Думаю, что один, то ли верховодит он всеми другими, то ли сам зверствует.

— Вы писали епископу, что подозрения у вас есть. Откуда они?

Опять вздохнул монах и опять не сразу ответил:

— Приходил он ко мне. Ночью.

— К вам? — сразу уточнил Волков. — Зачем?

— К дому моему, стоял под дверью. Но дверь я колом подпер, не отрывал.

— Откуда знаете, что это он был?

— Там по зловонию и сопению, рыку, он дышит с рыком, когда не таится. А еще видел я его, огромен он.

— А глаза желтые?

— Белые[6], в ночи сияют.

— Так и Максимилиан говорил, — вспомнил брат Ипполит, — говорил, что глаза в ночи огнем белым горели, словно лампы.

— Говорил? — отшельник с удивлением посмотрел на собрата монаха. — Он что, встретил чудище и жив отесался?

— Да, он юноша сословия воинского, дал зверю отпор. Поранил его, много крови потом нашли.

— Ах, какой славный человек! — восхитился монах. — И как он сейчас себя чувствует. Не хворал он?

— Да, кажется, в добром здравии.

— И слава Богу, слава Богу.

— Так, где же волка этого искать? — спросил кавалер.

— Не в вашей земле, — вдруг твердо сказал отшельник.

— Почему так думаете?

— Был бы он в вашей земле, так я бы его место вам указал, я тут все знаю. Но и недалеко, рядом он. Но что вы делать будете, когда сыщите его?

— Убью, — просто сказал Волков. — А что же еще с ним делать?

— Тогда лучше его ловить, когда он в образе человеческом прибудет.

— Значит, так и будет.

— И поделом, — сказал монах. — И поделом.

— Так вы поможет нам найти его?

— Помогу, — твердо сказал монах. — Только похожу да посмотрю, подумаю да проверю кое-что. И как надумаю, так приду к вам.

— Мы будем вам благодарны, — произнес Волков.

— Да не вам меня благодарить, а мне вас, устал уже людей да детей по оврагам собирать и хоронить. Надобно это прекратить, а вы единственный из господ, кто за это берется.

Мария принесла котомку монаха, поставила ее на стол. Мешок был полон под завязку.

— Ишь ты, сыр! — восхитился отшельник, вставая и заглядывая в нее.

— Славен будь Господь наш. Спасибо вам, господин. Да не оскудеет рука дающего.

— Не оставит Господь нас, — заверил его юный монах. — Его преосвященство дал денег на храм, брат Семион уже выбрал место, поехал к архитектору.

— Слава Богу! Одна новость лучше другой, — обрадовался отшельник.

Он глядел на кавалера и осенял его святым знамением.

— Храни вас Бог. Нет, не иначе, как сам Господь послал вас нам, господин. Не иначе!

Волков посмотрел на него с удивлением и даже с подозрением.

Они, эти попы, словно сговорились. Но возражать не стал. Пусть говорит это чаще. Если эта слава и среди его людей укорениться, это будет ему в помощь.

Когда монах, сгибаясь под грузом своей полной котомки, раскланялся всем и вышел, у всех от него осталось хорошее впечатление.

«Добрый человек. Хорошо, что он у меня во владениях живет», — думал Волков.

И так он бы и продолжать думать, если бы на Сыча не взглянул. Тот тоже на него смотрел да ухмылялся так, как только он умел. В ухмылке его одно светится: «Знаю я вас всех, подлецов. И праведных отшельников тоже знаю».

— Что? — почти грубо спросил у него кавалер.

— Хитрый монашек, да я эту хитрость за версту виду. Авось, не проведет, — Сыч сидит вальяжно, видя, как все его слушают, подлец, посмеивается еще.

— Говори толком, — почти злился Волков.

— У всех монахов на одеже рукава как рукава, а у этого длинны, пальцев не видать, — говорит Сыч.

Волков фыркает. Дурь говорит Сыч, мало ли у кого какие рукава. А брат Ипполит и вовсе сказал в защиту собрата:

— Так, может, устав у них в братстве такой, может, такие рукава им по уставу положены, у каждого братства монашеского свои причуды.

— Может, и так, — не сдается Сыч и продолжает, чуть прищурившись, как будто размышляет. — Вот только заметил я, что рукой-то он только одной как следует шевелит, только правой, целовать всегда правую подает, берет все правой, левой слегка помогает, даже когда котомку накидывал, все правой делал. Левую только просовывал в лямки.

— К чему это ты?

— Да к тому, что левая у него рука увечная.

— Увечная? — переспросил Волков.

— Об заклад побьюсь, — говорит Сыч, — два талера против оного поставлю, что клешня у него изувечена[7].

— Мало ли. Может и так, и что?

— А то! Мало ли где монах руку повредил, быть такое может?