Возраст третьей любви - Анна Берсенева

– Вот что значит високосный год! – возмущался Борька, как будто кто-то наверху плохо распоряжался временем. – Только успевай поворачиваться… А у меня уже, знаешь, по-моему, синдром образовался. Интересно, как его назовут – армянский, наверно?

Юра понимал, о чем говорит Годунов. Он и сам не мог представить, как все будет дальше. Вот он вернется в Москву – и что? Станет жить так, как будто ничего этого не было?

– Ты поосторожней там, в Гиссаре-то, – сказал Гринев. – Следи хоть, чтоб плиты на голову не падали.

– Какие там плиты, – махнул рукой Борис. – Там же кишлаки, ишаки, сакли. Как-нибудь… Да, а девушка твоя как? – вспомнил он.

– Какая моя девушка? – притворился Гринев.

– Известно какая – которую ты в больницу на ручках отнес, – хитро усмехнулся Борька. – Красивая, между прочим, девушка…

– Когда это ты успел разглядеть? – привычно поразился Юра, вспомнив, как самозабвенно долбил тогда Борька нависшую над ним плиту.

– Ну, красивую-то девушку сразу разглядишь, – резонно заметил Годунов. – Живая она?

– Была живая, – кивнул Юра. – В тот же день в Москву отправили.

– А наверху умерла, – сказал Борис; знакомая темная тень мелькнула по его только что веселому лицу. – Та, что камешком стучала. Еще теплая была, когда продолбились. А мальчик с ней лежал, годика три, тот давно закоченел. Сын ее, наверно…

Девушка, имени которой Юра так и не узнал, действительно была жива. Правда, она не приходила больше в сознание, и непонятно было, что с ней – кома, травматический шок?

– Я бы не рисковал, Юрий Валентинович, – покачал головой Ларцев, осмотревший девушку сразу, как только Гринев принес ее в больницу. – Жалко, я понимаю, но лучше все-таки отнять ей кисти, правую уж точно. Береженого Бог бережет!

– Но ведь сегодня самолет, – напомнил Юра. – Я бы тоже не задумывался, если бы не это, Андрей Семенович!

– Это, конечно, шанс… – задумчиво протянул Ларцев. – Что ж, Юрий Валентинович, рискнем, – наконец решил он. – Повезем так, а дома уж попытаемся. Хорошая тема будет вам для диссертации, а? – улыбнулся он напоследок.

Меньше всего Юра думал сейчас о диссертации. Дико прозвучало здесь для него это слово.

Он заглянул в палату, в которую положили неизвестную девушку, незадолго до отправки. Поспать ему так и не пришлось, но об этом он забыл. Большинство людей находились в эти дни в таком состоянии, что просто не чувствовали усталости, голода и прочих физиологических неудобств; все было сметено мощным нервным подъемом.

Девушка лежала у окна, голова ее была отвернута, лицо сливалось с подушкой, только краснела промытая ссадина на виске. Прозрачная трубочка тянулась от капельницы к ее плечу, к подключичному катетеру. Юра пробрался по узким проходам между кроватями, остановился над нею.

Она так странно притягивала его, он сам не мог объяснить себе этого притяжения! Наверное, дело было в том, что он держал ее на руках в те, первые минуты, что он пережил этот первый страх за нее, за ее угасающую жизнь.

И вот теперь он смотрел на ее лицо и радовался, что в нем, неподвижном, все-таки не чувствуется больше ужасной мертвенности черт.

Черты ее лица были привлекательны и сами по себе, независимо от Юриной тревоги за нее. Девушка была молода, ему не показалось сгоряча. И эта прелесть ее молодости так усилилась близостью смерти, стала такой пронзительной, что Гринев глаз не мог отвести от ее высокого белого лба, мягкого абриса щек, темных теней под глазами – то ли от перенесенных страданий, то ли просто от длинных густых ресниц…

Ему хотелось знать, как ее зовут, чтобы найти ее в Москве. Но вместе с тем он понимал, что найдет эту девушку, даже не зная имени: по тому чувству, которое охватывало его при взгляде на нее.

«Да ее же в Склиф отвезут, какие поиски!» – напомнил он себе, почему-то стараясь отогнать свои странные мысли.

– Она и сейчас живая, надеюсь, – повторил он, глядя мимо Бориса. – Завтра узнаю…

На работу Гринев вышел на следующий день по возвращении. А если б можно было, так и остался бы в больнице, куда прямо из аэропорта приехал с ранеными. Но пострадавших приняли в приемном покое, а его отвезли домой на той же «Скорой».

– Круто вам пришлось, – заметил шофер, едва взглянув на Гринева. – Не рвитесь уж теперь, доктор, отдохнуть вам надо. Выпить, отоспаться, в ванне отлежаться…

К собственному удивлению, Юра не чувствовал ничего, что должен чувствовать человек, вернувшийся из такого пекла. Ему не хотелось отмокнуть в горячей ванне, отоспаться в чистой постели, наесться домашней еды. Он и ел-то только для того, чтобы не обидеть маму.

Надя то и дело выходила из кухни, где что-то шкворчало и пахло, в комнату, где Юра сидел в глубоком старом кресле, которое бабушка Миля всегда называла вольтеровским, хотя, кажется, вольтеровское кресло должно было выглядеть как-то иначе.

– Что тебе еще дать, Юрочка? – спрашивала мама, прикасаясь к его мокрым волосам неповторимым своим движением, которое он знал и любил раньше, чем помнил себя. – Еще выпьешь бульону?

Бульону ему не хотелось – даже маминого, крепкого и ароматного; он и одну чашку едва в себя влил.

– Лучше водки, мам, – сказал он, виновато улыбаясь.

Хрустальный графинчик с водкой, стоящий перед ним на столике, был уже пуст, а желанное освобождение так и не наступало.

– Ева еще принесет сейчас, – кивнула Надя. – Наверно, нету в нашем магазине.

По дороге Юра попросил шофера остановиться у табачного киоска – сигареты, купленные в ереванском аэропорту, давно кончились – и вздрогнул, едва ступив на асфальт.

Кругом шумели машины, громко разговаривали люди, слышались все звуки большого, живого, родного его города, его Москвы, такие знакомые и любимые. А он стоял посреди улицы и слушал, как утробно вздрагивает асфальт, и не мог понять, что же это за гул такой, откуда он исходит, что сейчас произойдет? Пока не догадался наконец, что это просто линия метро проходит где-то рядом…

«Скорее бы на работу, – с тоской подумал Юра. – А сегодня уснуть бы, и ничего больше не надо».

«Свою» девушку Гринев увидел в первое же утро, во время обхода.

Во второй травматологии лежали девятнадцать тяжелых из Армении, и почти все с ампутациями. По коридору то и дело сновали черноглазые, черноволосые женщины с кастрюльками и сковородками – из кухни в палаты и обратно.

Присутствие родственников всегда поощрялось, хотя и создавало, конечно, некоторые неудобства, особенно когда те норовили принести болезным бутылочку-другую «от стресса» или прорваться к больному всей семьей во время карантина.

Но в этом вопросе заведующий второй травмой Светонин имел твердую позицию.

– Надо же понимать, кто у нас лежит, – говорил Генрих Александрович. – И каково им, и в каком состоянии родственники находятся. А то я тут недавно выхожу из реанимации, под дверью женщина стоит, плачет, а на нее уборщица орет: отойди, мол, не видишь, полы мою! Как будто та сюда от нечего делать забежала…