Имя женщины - Ева - Ирина Муравьева

Потом она тихо сказала:

– Ты очень устал? Ну, ложись.

Он провел подбородком по ее шее, почувствовал кожу, нежнее, чем шелк, увидел колючее черное кружево ее небольшого изящного лифчика. В зеркале отражалась безукоризненно красивая молодая женщина, которая тоже хотела любить, и было легко сделать ей очень больно, сказав, что он больше не хочет ее, а хочет другую далекую женщину.

– Да нет, я не очень устал, – сказал он, почти ненавидя себя.

– Мы с Джонни скучали. Я много работала, куча уроков, хотя уже лето. Какие там женщины?

– Где «там»?

– Ну, в России, в Москве.

Он вздрогнул всем телом:

– Я как-то не помню. Они все смешались.

– Красивые, да? Я знаю, что русские – очень красивые.

– Но им далеко до тебя.

Она засмеялась:

– А ты докажи!

– Ну и докажу. – Он не двинулся с места.

Она бросила щетку на подзеркальник, обернулась к нему и обе свои бархатистые руки прижала к груди, словно перед молитвой. Он вдруг тяжело покраснел:

– Эвелин, ты хочешь о чем-то спросить меня, да?

– Нет, я не хочу. Нет, хочу! Послушай, а ты меня не разлюбил?

Раньше она не задавала ему таких вопросов. Зная ее сдержанный характер, можно было предположить, что эти слова сами вырвались, и она, не успев проконтролировать себя, уже жалеет об этом. Не отвечая, Фишбейн поднял ее на руки и осторожно положил на кровать. Потом очень тихо лег рядом. Она положила левую руку на его лоб и слегка погладила его. В этом жесте была она вся: с ее этой гордостью, сдавленной страстью, которую ей не хотелось показывать, с готовностью сразу свести нежность к шутке и даже насмешке в том случае, если он ей не ответит. Он притянул ее к себе, поцеловал и тут же почувствовал, что раздвоился. Его ощущение было физическим: внутри оказалось вдруг двое мужчин и каждый из них хотел сразу двух женщин. Сращенные в глубине его мозга, они вели тайные жизни, и мозг разрывался. Он чуть было не рассказал ей ту правду, которая и завершила бы все. От правды его слишком много зависело.

– Не надо. Я вижу, ты очень устал, – сказала она с напряженным сомнением.

Но он уже гладил ее, обнимал, и тот человек в нем, который мешал, чтобы это все совершилось сейчас, был третьим на пышной огромной кровати. Ему было плохо, и стыдно, и гадко.

Утром, как только открылась почта, Фишбейн протянул немолодому служащему с висячими рыжими усами довольно плотный конверт, на котором после написанных по-английски слов USSR, Leningrad, было крупно по-русски выведено: CCCР, Ленинград, Главпочтампт, Невский проспект, 20, до востребования, Евгении Беловой.

Эвелин в столовой кормила Джонни завтраком.

– Куда ты ходил? И когда ты проснулся?

Ее лицо и особенно нежная грудь, слегка оголенная открытым летним платьем, живо напомнили то, что было ночью, и Фишбейн почувствовал то, что чувствуют за секунду до полной анестезии: холодный, давно ожидаемый страх. Теперь нужно будет всегда притворяться. Теперь нужно будет смотреть ей в глаза и помнить, что он ей лжет, лгал, будет лгать.

– Ходил прогуляться. Потом будет жарко. Ты не забывай, что пока я еще живу по московскому времени.

И понял, что выдал себя этой фразой. Она улыбнулась, она не заметила.

Прошло две недели. Он спал, ел, занимался ребенком, опять начал ходить в библиотеку, пытаясь дописать когда-то так сильно захватившую его диссертацию, иногда любил свою жену, как будто бы эта любовь – часть их быта, продал второй смычок, оставленный ему в наследство Краузе, но все это двигалось и происходило само по себе, почти без участия. Как человек, который машинально пьет воду в тот момент, когда он не испытывает никакой жажды, так и он не прекращал быть тем, которого ждала и требовала от него эта жизнь. Более того, он слился с этой жизнью так, как, бывает, сливаются с креслом или с кроватью, или так, как верхняя половина кентавра сливается с нижней. И только внутри себя он по-прежнему испытывал это почти обморочное состояние раздвоенности, которое не только не покидало его, но, напротив, с каждым днем становилось все глубже.

Ответа от Евы не было. Звонить ей было некуда. Получает ли она его ежедневные письма, он не знал. Коренастый Брюханов сказал правду: его никогда не впустят в Россию. Иногда он внезапно освобождался от своей любви, как от наваждения, и чувствовал, что жить можно так: с женой и ребенком, работая над интересной для него темой диссертации, встречаясь с музыкантами, присутствуя на благотворительных концертах. Но иногда тоска по Еве доходила до какого-то исступления, он просыпался посреди ночи с колотящимся сердцем, запекшимися губами, шел в столовую, чувствуя, что ноги его словно бы проваливаются в глубокий болотный мох, быстро находил в буфете коньяк или виски, быстро делал несколько больших обжигающих глотков прямо из горлышка, потом прислонялся спиной к стене, ожидая, что сердце успокоится, опять рисовал себе Еву – такой, какой она была, когда они лежали в Серебряном Бору, и тихо всходило прозрачное солнце, и нежный лазоревый рой мятущихся бабочек ярко сиял над их головами. Снова и снова он прокручивал в памяти разговор с Брюхановым, и то находил его омерзительным, возмущался, упрекал себя за то, что сразу не послал этого мерзавца куда подальше, то вдруг начинал жалеть, что не воспользовался полученным предложением, вспоминая, что Брюханов заверил его в том, что это и не будет никаким шпионажем, а просто пойти посмотреть, кто и как тут живет, собрать что-то вроде простой картотеки.

«Ведь если бы я согласился тогда, я мог бы теперь попросить себе визу, – крутилось в его голове. – А теперь? Теперь я им просто не нужен. Еще хорошо, что в тюрьму не попал. Ведь он же сказал: по советским законам меня не лишали гражданства…»

И снова его обжигало огнем: сотрудничать с ними? Оттого, что он знал о судьбах людей, насильно возвращенных в Советский Союз после войны, волосы поднимались на голове. Если бы ему не повезло и он не попал бы в американский сектор для перемещенных лиц, его бы в живых уже не было. Но чаще и чаще при мысли о смерти он чувствовал вдруг облегчение.

Эвелин явно наблюдала за ним. Опять на ее красивом фарфоровом лице появилась эта горькая складочка, которая была такой глубокой и выразительной на лице ее покойной матери. Опять она приподнималась на локте и провожала взглядом его сильную и мускулистую фигуру, когда он вскакивал посреди ночи и на цыпочках шел в столовую. Ее начинало трясти под одеялом, хотя был июль, влажно, очень тепло. Музыкально поскрипывали тюлевые занавеси на окнах супружеской спальни. В соседней с ней детской маленький Джонни иногда бормотал во сне и изредка даже смеялся. Она могла бы вскочить и застать мужа в ту минуту, когда он, закинув голову, льет в горло коньяк из отсвечивающей серебром пузатой бутылки, но она боялась пошевелиться и ждала, пока он вернется обратно, ляжет рядом, стараясь не дышать на нее запахом спиртного, и, может быть, даже обнимет ее, – но только не так, как хотелось бы ей, а словно с каким-то отчаянием, мукой, обнимет так сильно, что хрустнут все кости.