Гений безответной любви - Марина Москвина

Не приближайся ко мне, женщина, там, наверху, на тебя за это дело будет наложено страшное взыскание. Да знаешь ли ты, кто я такая? Ты знаешь, кто я??? Никто!

Ох, до чего же мне было плохо. Такая тоска — ужасно. Я лежала на чужой кровати и все пыталась вспомнить что-нибудь хорошее — Черное море, где я отдыхала когда-то, или березовую рощу.

Потом я встала и подошла к окну. И вдруг вспомнила, как я учила Роальда плакать. Он мне сказал, дурачок, что не умеет плакать.

А я говорю:

— Это очень просто. Встань около окна, прижмись лбом к стеклу. Теперь делаешь глубокий вдох, и слезы сами начинают литься, видишь? видишь? и ты стоишь и горько плачешь о своей погубленной жизни.

— Ну, вот и все, — сказала Антонина Кирилловна. — Кровь будет большая, — предупредила меня эта постаревшая Кассандра, почему-то не умершая молодой, чудом увильнувшая от расплаты за свой ужасный пророческий дар.

К вечеру ее предсказание сбылось.

Это были реки крови, море крови, целый океан, это было крови не спрашивайте сколько, я истекала кровью, как туша оленя, подвешенная вниз головой, где бы я ни появлялась, все вокруг моментально окрашивалось кровью, белые перья почтовых голубей, белизна цветущих яблонь, молочные туманы, белоснежные арки, прозрачная роса, ледяные цикламены, ветер, листья, стволы, луна и солнечные заливы. Как бык заколотый, сказал бы Лорка, шаталась я по городу, оставляя везде и повсюду лужи дымящейся крови. Я даже никогда не подозревала, что, в сущности, некрупный человек типа меня может являть собой резервуар такой тьмы-тьмущей крови.

Это длилось бесконечно и продолжалось до тех пор, пока земля стала уходить у меня из-под ног, тогда я опустилась на асфальт и закрыла свое лицо пропитавшимся кровью пончо.

Тут откуда-то сверху приблизился ко мне красивый молодой человек со старомодно зачесанными назад волосами. На нем была ослепительно белая накрахмаленная рубашка. Я испугалась, что обагрю ее кровью. Но он мне сказал очень ласково:

— О, моя Лорелея! — Взял за руку, и я поняла — сам поэт Генрих Гейне спустился за мной с небес и уводит по взлетной полосе ангелов.

Очнулась я в больнице в операционном отделении. Меня положили в коридоре прямо напротив операционной, чтобы, во-первых, далеко не возить и потому что в палатах не было места.

Спустя дня два или три Роальд передал мне авоську с апельсинами и записку. Черт меня знает, зачем я всю жизнь храню эту дурацкую записку?

«Люся! Ешь апельсинчики! От них, говорят, кровь сворачивается».

Я иногда звонила ему оттуда. У него была страшная хандра.

— Сейчас я в депрессии, — он говорил. — Но через месяц я снова буду балагур и весельчак.

Он спал двадцать четыре часа в сутки. Видимо, это помогало ему преодолеть смутную тревогу и обрести спокойствие перед лицом очередных превратностей судьбы.

— Как твое здоровье? — он бормотал сквозь сон. — Возьми мое здоровье себе, потому что ты нужнее человечеству.

— Я тебя не разбудила? — я спрашивала.

— В худшем случае, — он отвечал, — только солнце может разбудить меня.

Однажды к телефону подошел Яков Михайлович.

— Зря ты с ним спуталась, с этим прохвостом, — сказал он. — Ты хорошая девушка, а он блатной.

— А вы, Яков Михайлович, жупан! — ответил Роальд в параллельную трубку. — Ты представляешь, Люся? Я просыпаюсь, а у моего изголовья лежат две книги: «Кротость, как ее достичь?» и «Сладострастие, как от него избавиться?»…

— Сегодня я встал, — он рассказывал, — поблагодарил Господа за то, что на Земле мир, пропел магические мантры и снова начал пить. Свой запой я хочу завершить в воскресенье вечером, и с понедельника снова примусь навещать тебя и осыпать цветами. Только среда у нас у кроликов заветный день, как для евреев суббота. Мы не зажигаем огня, мы думаем о небе.

С каждым моим звонком его голос звучал все глуше и дальше, пока совсем не стих. Я искала его на суше, и на море, и в воздухе, в беспредельной мертвой пустыне, где добывают селитру, искала, не находя даже следов.

А впрочем, никто и не надеялся, что этот кролик будет со мной всегда.

— Я очень не люблю слова «всегда», — он мне сказал однажды. — Как будто ты обнял кого-то, а рука закостенела.

И он вовсе не собирался становиться отцом моих детей, это было заметно невооруженным взглядом.

— Я к детям, — он мне признавался, — вообще испытываю одно отвращение. Сами бледные, глазки-буравчики, зубы в разные стороны, ходят с черными воздушными шарами, выворачивая пятки, и смеются злым смехом.

К тому же не будем забывать, что его настольной книгой являлась не «Педагогическая поэма» Макаренко, а «Секс в жизни мужчины»!

Это был король секса, гений дефлорации, это был мне подарок, которого я ничем не заслужила, и я не держу на него обиды за то, что в один прекрасный день он решил начисто смыться и начать новую великолепную жизнь, не заплатив за квартиру, оставив записку на столе у барометра: «Яков Михайлович! Поймите меня и простите… Только огонь нам судья на погребальном костре».

Вечная стремнина бытия уносила его к ничейной земле всепрощения и забвения, сказал бы Габриэль Гарсиа Маркес, а мне сказали, выписывая из больницы, что у меня уже больше не будет детей.

— Слушайте, Люся, да что же у вас за напасти? — вскричал Анатолий Георгиевич, всплеснув руками. — Раз ваша любовь с юных лет принимает такие причудливые формы и неразрывно связана с катастрофическими крушениями, что вы вообще за нее так крепко держитесь? Лучше бы посвятили себя благотворительности, как мать Тереза!

— Возможно, вы правы, Анатолий Георгиевич, — я отвечала, — возможно, правы. Но я его так любила, кролика, вы не представляете! Я простодушно поведала эту историю Левику, когда мы с ним собирались пожениться. Но он ответил: «Меня не интересует, как ты его любила. Только анамнез, история болезни, твой скорбный лист интересует меня, — он сказал. — Чтобы мне знать, от чего тебя лечить».

В этом — мой муж Левик! С первой нашей встречи он меня сразу воспринял как врач больную. Даже когда я бываю абсолютно здорова, даже тогда, уходя по утрам на работу, он вместо «До свидания» говорит мне: «Выздоравливай!»

Мы прожили несколько лет, а ребеночка у нас не было и не было. Это, конечно, нас сильно удручало.

— Тебе надо лечиться, — сказал Левик наконец. — Ложиться в больницу и лечиться от бесплодия.

Три года и три месяца провалялась я на больничной койке. Три Первомая встретила я там, три, черт вас всех побери, Новых года! На третий Новый год к нам из реанимации спустился знакомый уже Дед Мороз с мешком подарков и торжественно произнес:

— Дорогое гинекологическое отделение! Позвольте от лица реанимации поздравить вас с Новым годом и пожелать вам всем забеременеть в наступающем году!!! А если опять не выйдет, — он грозно предупредил, — то МЫ спустимся все сюда, соберем последние силы и трахнем вас так, что эта проблема отпадет сама собой.