Весь этот свет - Сара Пэйнтер

Остановившись у кровати Джока, доктор Палмер чуть наклонил голову, стал внимательно слушать. Джок подробно рассказывал, и у Грейс возникло скверное чувство, что он жалуется на «это». Задержав дыхание, она напряженно пыталась разобрать, о чем говорят на другом конце палаты. Интонация Джока то повышалась, то понижалась. Он говорил робко и почтительно, как все пациенты с врачом, но все равно, вполне возможно, жаловался. Наконец дежурная медсестра откинула простыни, и Палмер нагнулся, вновь наклонив голову, будто оценивая произведение искусства или стейк, который собирался съесть на ужин.

Джок указал на Грейс, и струйка пота потекла у нее по шее. Когда процессия дошла до нее, она почувствовала, что сейчас упадет в обморок. На время обхода вся работа прекращалась, поэтому она не могла ничем себя занять. Не могла спрятаться в ванной или в прачечной.

– А, – сказал доктор Палмер, – сестра Кемп, не так ли?

– Да, доктор, – чуть слышно прошептала Грейс.

– Смажьте пациента суспензией оксида цинка, – и он подмигнул ей. Так быстро, что Грейс решила, будто это ей показалось. Ни один врач не стал бы вести себя на работе так вульгарно. Тем более не во время обхода, когда дежурная сестра по его левую руку была явно намерена немедленно кого-нибудь придушить.

– Ох, – сказала Барнс, когда процессия удалилась, а дежурная сестра, устав от крика, отправилась в свою комнату, чтобы выпить чая, и они остались одни в безопасности прачечной, – и красавчик же он.

– Доктор Палмер? – Грейс все еще мутило.

– Лучше бы ему, – Барнс обмахнула себя рукой, – в актеры пойти.

Плотная, краснолицая, Барнс уверяла, что от больничной жизни толстеет. Все время хлеб, и маргарин, и нехватка свежего воздуха. Грейс считала – хорошо быть крепкой, в теле. Среди них была медсестра по имени Дэвис, такая худая, что казалось, в любой момент переломится. Видя, как она поднимает пациента, все поневоле задерживали дыхание, ожидая, когда раздастся хруст и косточки ее птичьего запястья сломаются под давлением.

– Никогда не замечала, – сказала Грейс.

– О-о-о! Он шикарный, – прошептала Барнс. – А эти розовые губы… – и она хихикнула.

– Мне он не нравится, – заявила Грейс, и Барнс посмотрела на нее как на сумасшедшую. Можно подумать, ее мнение здесь что-то решало. Грейс сжала губы. Барнс, конечно, права. Не имеет никакого значения, нравится он Грейс или не нравится. Вообще, как подсказывал жизненный опыт, никогда не имело значения, что ей нравится или не нравится. Внезапно ей захотелось плакать, и она отвернулась, стала укладывать простыни в бельевой шкаф, надеясь, что Барнс не заметит ее красных глаз.

Грейс всегда была хорошей девочкой. Мама говорила, она спала как ангел и всегда улыбалась тем, кто заглядывал в ее кроватку. Она была хорошей девочкой и потом. Опрятно одевалась, умывалась утром и вечером. Говорила «пожалуйста» и «спасибо» и делала так, как ей велели. Она была хорошей, даже когда папин друг сделал с ней что-то нехорошее. Она была очень вежлива, хотя он был совсем невежлив, но вот незадача – ее одежда стала не такой опрятной, как всегда.

А потом, когда ее живот стал надуваться над поясом хлопковой юбочки, грудь под строгой блузочкой начала тянуть, а комбинация больно впиваться в тело, она вдруг перестала быть хорошей девочкой. Вот и все.

Хорошо быть медсестрой, думала Грейс, потому что медсестер все эти определения не касаются. Теперь она не была ни хорошей, ни плохой, она даже человеком не была. Она была медсестрой. Испуганная, сломленная, разбитая, она все же с радостью носила накрахмаленный кокон. Может быть, однажды она выберется из него женщиной. Леди. А может быть – скорее всего – навсегда останется сестрой Кемп, и это тоже хорошо.

Грейс хотелось стать похожей на сестру Гилберт. Она не вышла замуж, и, не будь она медсестрой, ее считали бы старой девой. Ее жалели бы. Но поскольку она была сестрой Гилберт, она стояла выше всего этого. Она достигла другого уровня. Она так хорошо выполняла свою работу, была так талантлива и опытна, что даже врачи, склонив умные головы, прислушивались к ее словам. Они имели вес, как если бы сестра Гилберт была мужчиной.

Грейс во всем подражала сестре, старалась так же грациозно двигаться по палате. Сестра ходила очень быстро, но никогда не спешила. Она двигалась плавно, словно вместо неуклюжих рук и ног у нее были колеса. Выражение ее лица было умиротворенным, как у монахини, которую ничто в этом смертном мире не удивит и не потревожит. Грейс наблюдала, как она разговаривает с людьми, и старалась перенять ее мягкий, но повелительный тон. Она готовилась к экзаменам и внимательно слушала лекции, невзирая на немыслимую усталость и все попытки Эви ее отвлечь. Она, сестра Кемп, станет медсестрой. Она будет так упорно работать, что никто никогда больше в ней не разочаруется.

Сжимая в руке мобильник, я умоляла его зазвонить. Если Джерейнт возьмет трубку и скажет: «Да» или, что вероятнее, «Блин, да хватит мне названивать, я занят», я смогу расслабиться и сосредоточиться на том, что, по словам Марка (которые меня бесят), гораздо важнее – на выздоровлении.

Если совсем честно, доктор Адамс говорил мне то же самое, но бесил гораздо меньше – хотя бы потому, что у него было медицинское образование. Составляя расписание сеансов гидротерапии, он сказал, что еще, пожалуй, нужна психотерапия, чтобы помочь мне справиться с последствиями травмы. Комплексный подход к выздоровлению, как он заявил. Я посмотрела на него ничего не выражающим взглядом и сказала:

– Никакой травмы у меня нет. Я просто ничего не помню.

Он, в свою очередь, взглянул на меня очень выразительно и уверенно ответил:

– Так надо. Точка.

Я закрыла глаза и попыталась – в который раз – вспомнить катастрофу. Невозможно было поверить, что я могла забыть о чем-то таком глобальном. К тому же мне даже из упрямства хотелось доказать, что доктор Адамс ошибается.

Воспоминания были сияющими нитями в темноте. Я надеялась, они укажут мне дорогу, каждая нить вела к следующей, как будто я изучала головоломку в сборнике логических задач, и порой мне удавалось прийти к образу или сценке. К воспоминаниям о прошлом или о моем характере, к обрывкам знаний. Я старалась терпеливо идти по этим нитям. Если натягивала слишком сильно, чтобы притянуть воспоминание поближе, они просто обрывались.

Вбежала медсестра, откинула занавески и оставила полуоткрытыми, так что я поняла – теперь от меня долго не отстанут. Потом добавила поводов для беспокойства, сняв с ноги гипс, а вместе с ним, судя по ощущениям, слой кожи.

– С виду ничего, – она погрозила мне пальчиком, как ребенку, – только не чесаться!

Я удержалась от грубого ответа и изо всех сил постаралась не думать, что случилось с моей ногой и какие на ней шрамы. Конечно, я никогда не была чересчур самовлюбленной, но мне не хотелось видеть во взглядах отвращение или, того хуже, сочувствие каждый раз, как я прихожу куда-то в юбке.