На прощанье я скажу - Джонатан Троппер

— Привет, мистер Сильвер.

— Ты был фокусником.

— Что?

— Ты показывал фокусы.

Паренек задумывается и расплывается в улыбке.

— Точно, показывал. Ух ты! У вас хорошая память.

— Иногда.

— Вы знаете, мой сосед по комнате был большим поклонником «Поникших маргариток». У него чуть не нон-стоп играл тот альбом. Я его, наверное, уже наизусть знаю.

— Юные студенты слушают нас, чтобы казаться старомодными. Прибейте меня прямо здесь.

Джереми нервно улыбается, не понимая, всерьез ли он. Сильвер и сам не понимает. Отдав долг приличия, виновник положения Кейси оборачивается к ней.

— Я отправил тебе несколько сообщений, — говорит он. — Ты их получала?

— Ага, прости. У нас тут были кое-какие семейные неурядицы, и я сошла с радаров на пару дней.

— Все в порядке?

— Да, папа, он, э-э, попал в больницу.

— Мне очень жаль, — он снова поворачивается к Сильверу — Сейчас вы выглядите здоровым.

— Но это не так.

— Сильвер, — шепчет Кейси.

— Внутри я истекаю кровью. Могу умереть в любой момент.

Джереми не очень понимает, как реагировать. Теперь он выбит из колеи, и Сильверу это нравится. Он с удовольствием наблюдает смущение мальчишки, вдруг сознавая, что ведет себя как настоящий отец.

Кейси закатывает глаза.

— Не обращай на него внимания.

Джереми с облегчением кивает.

— Надо бы повстречаться.

— Точно, — отвечает Кейси. — Я тебе напишу эсэмэску.

— Отлично, — говорит Джереми. — Не буду мешать вашему…

Он видит горы еды и, не заканчивая фразы, медленно пятится к своему месту Они оба смотрят ему вслед.

— Значит, это он, — произносит Сильвер.

Кейси напрягается.

— Что? Кто?

— Кейси!

Она взвешивает возможные варианты.

— Не сейчас, пап, — говорит она мягко.

Впервые за день она называет его папой. То ли потому, что она сейчас уязвима, то ли это просчитанный способ отвлечь его внимание. Если так — это работает.

— Ты вообще в порядке, Сильвер? — спрашивает Кейси, оглядывая его.

— Ты часто задаешь этот вопрос, — отвечает он.

— Ну, ты же умираешь — нарочно.

— А ты беременна — случайно.

— Отличная мы парочка, — говорит она, задумчиво слизывая с ложки взбитые сливки. Затем она чинно кладет ложку и выпрямляется, становясь зверски серьезной. — Может, все это произошло не просто так.

— Да? Это как же?

— Может, мы призваны спасти друг друга.

Он всматривается в свою красивую непростую дочку. Как только что-то могло быть для него важнее, чем не потерять ее?

— Ты веришь в Бога? — спрашивает она.

Она улыбается так, будто это она — родитель, а он — ребенок, и делает движение рукой, охватывающее ее, его и весь мир в целом.

— Кто еще мог устроить такой бредовый спектакль?

Когда-то он верил в Бога. Когда растешь в доме раввина, Бог — это неотъемлемая часть жизни, дружественный дух с пропиской, витающий по углам, сидящий за ужином на пустом стуле, сквозь занавески заглядывающий вечером в твою комнату. Он изводил отца бесконечными вопросами: «А у Бога есть зубы? Он ест? Он чихает? Он смотрит „Команду-А“?» Отец никогда не уставал от этого упражнения и был всегда готов включиться в теологический диспут.

— А сейчас Он здесь?

— Да.

— Где?

— Повсюду.

— И у меня в руке?

— Да. А ты — в Его.

Сильвер держал зажатый кулачок и глядел на него, не в силах поверить, что тот же самый Бог, что создал мир и заставил расступиться Красное море, мог к тому же таиться в его маленькой грязной руке. Потом он быстро разжимал ее, словно выпуская на волю пойманную муху.

— А Бог знает все наши мысли?

— Да.

— Он сердится, когда мы ведем себя плохо?

— Он понимает людей, ведь Он их создал. Он знает, что мы не совершенны.

— Почему Он не сделал нас совершенными?

— Иначе мы бы ни к чему не стремились.

Тут даже его юные мозги улавливали отголоски религиозной пропаганды. Не в состоянии допустить мысль, что отец лжет или, того хуже, обманывается сам, он быстро перескакивал на менее скользкую почву.

— У Бога есть другие миры?

— Возможно. Но нам об этом ничего неизвестно.

— У Бога есть другой Бог, которому Он молится? А у того Бога есть еще Бог?

— Не думаю.

— Бог может умереть?

— Нет.

И так снова и снова.

Вечером он лежал в кровати и представлял, как Бог, словно тихий ветерок, облетает дом, проверяя, все ли в порядке и хорошо ли подоткнуты у всех одеяла. Он помнит, что разговаривал с Ним, лежа в кровати, всегда шепотом, всегда чуть-чуть смущенно, угадывая черты Бога — Его улыбку, нахмуренные брови — в песчаных вихрях отделки на потолке. Когда щелкали батареи, он воображал, как Бог пристраивает выпавший кирпич. Он был не столько божеством, сколько всесильным дворецким или разнорабочим.

Чем старше он становился, тем более назойливым было присутствие Бога. Сильвер не хотел, чтобы Он слушал его телефонные разговоры, так и видел выражение упрека на лице Бога, когда его собственные мысли делались слегка, а потом и вполне определенно нечистыми. Вроде бы такой присмотр со стороны Бога должен был помешать буйному развитию аутоэротической сексуальной жизни, но, тем не менее, даже Ему было не под силу совладать с гормонами четырнадцатилетнего мальчишки. Ты сам все это придумал, напоминал себе Сильвер, когда чувствовал, что застигнут за рукоблудием.

А потом однажды, в позднем отрочестве, он посмотрел на песчаные вихри на потолке и с нежной ностальгией вспомнил, как видел в них лицо Бога, и только тогда вдруг осознал, что Бог исчез, что он потерял Его след уже несколько лет назад. Это было все равно что услышать о смерти отличного дядюшки, о котором ты давным — Давно не вспоминал. Ты пытаешься скорбеть, погружаешься в ностальгию, а потом двигаешься дальше, умышленно игнорируя смутное чувство неприкаянности, которое никак не уходит, до тех пор покуда не превратится в еще одну нить в ковре утрат и печалей, который мы ткем всю жизнь.

Дениз окружена несколькими Дениз. Их целых три, точнее, четыре, если считать реальную ее, ту, что стоит у многостворчатого зеркала в салоне для новобрачных. Четыре невесты в элегантных свадебных платьях с открытой спиной. Ей так нравится это благородное платье, куда больше, чем тот слоеный торт в оборках, что был на ней в первый раз. И все же в этой воздушной простоте нет-нет да и мелькнет намек на извинения — печальное признание ее замужнего прошлого.