Черное платье на десерт - Анна Данилова

Но это их дела, их жизнь, их слабость. Меня беспокоило другое: как я оказалась в Адлере? Как могло случиться, что я улетела, даже не оставив тетке записку и не предупредив ее, где я? Такой дерзости от меня не ожидала не только Изольда, но и я сама.

Чувство, что меня кто-то тянет за собой на поводке, возникло еще там, в С., когда я, выйдя из квартиры Изольды, почувствовала на себе чей-то тяжелый взгляд. Я не видела человека, который все это время невидимкой находился со мной рядом, но то, что я не одна, – было очевидным.

Я не помнила, как летела в самолете, потом искала квартиру рядом с пляжем, устраивалась… Моя страсть к Варнаве унялась, словно море после шторма. Даже дышать стало легче. Быть может, это произошло потому, что я его не видела. Не зря же говорят: «С глаз долой – из сердца вон». С другой стороны, стоило мне представить его, такого утомленного и бледного, невероятно красивого и лежащего в постели рядом с Изольдой, сердце мое начинало набирать темп, стучало и клокотало в груди, подбиралось прямо к горлу и, превращаясь там в ледяной ком, таяло, выбегая из-под ресниц теплыми и обильными слезами… Это была ревность. Это была любовь. Это были злость и обида. Сонм чувств, обрушившихся на мою бедную голову, был подобен сонмищу чудовищ.

Пытаясь вспомнить, испытывала ли что-либо подобное в своей жизни раньше, я пришла к выводу, что это случилось со мной впервые. Возможно, таким образом происходит мое взросление, становление – через разочарование и боль. «Что ж, – думала я, вновь и вновь погружаясь с головой в прозрачную ультрамариновую, пронизанную солнечными лучами бездну, – об этих сильных чувствах написано столько книг и снято фильмов, что, видимо, пришло время и мне испытать все на своей шкуре, а точнее – на сердце. Оно ведь еще такое молодое, здоровое, неискушенное и, конечно же, распахнутое настежь для любви».

Ближе к вечеру, когда я, разомлев от жары и воды и просто валясь с ног от усталости, подбрела к кафе, где пахло костром и жареным мясом (вечный, неистребимый шашлычный запах всех черноморских пляжей), ко мне за столик подсел высокий тощий молодящийся старик, похожий на итальянца, смуглый, одетый в джинсовые голубые шорты и белую батистовую сорочку. Аккуратная и маленькая голова его сверкала на солнце, как серебряный наперсток.

– Значит, так, – заявил он мне с армянским акцентом, – сиди и не двигайся. Попробуешь сбежать еще раз – не доживешь до вечера, а твои кишки будут бултыхаться в морской воде, как рыбьи потроха…

Я бы, наверное, поседела от страха (если бы умела) – настолько зло и жестко это было мне сказано.

– В-в-вы меня с кем-то спутали… – проблеяла я, заикаясь и чувствуя, как, начиная от затылка к спине и вдоль по позвоночнику, бегут волны животного, ледяного страха. – Я в-вас н-н-не знаю…

– Даже если бы ты срезала свои волосы, я бы узнал тебя из тысячи… Где то, что ты забрала из библиотеки? Говори, ведь я не шучу. Смерть Мисропяна на твоей совести. – И тут он грязно выругался. – Неужели ты думала, что все вокруг слепые? Ты же не серая мышка… Вставай и иди за мной. В тихом месте, где никого не будет, ты мне спокойно расскажешь, куда спрятала товар. Если будешь молчать, мои ребята заставят тебя говорить, даже если твой рот будет занят чем-то очень горячим. Тем более что ты им давно нравишься, они, можно сказать, всю жизнь мечтали о такой… – тут он снова выругался, – как ты.

Я бы, может, поняла еще, что все это происходит со мной потому, что на мне чужая одежда, которая привлекает вполне конкретных людей, с которыми у Пунш, вероятно, были какие-то общие дела. Но сегодня-то я в белом кимоно, которое мне подарила мама! Это моя одежда! Следовательно, я – это я, а не Пунш, и не собираюсь отвечать за ее поступки.

Но вот здесь моей злости не хватило, чтобы выдать все, что я тогда подумала, этому «итальянцу» вслух – у меня отнялся язык.

Так и не притронувшись к жареной форели, от которой исходил такой дивный аромат, что казалось невероятным уйти вот так, оставив ее на съедение распаренным и смертельно уставшим официанткам-сомнамбулам, я, едва передвигая ноги, поплелась за незнакомцем, проклиная ту силу, которая, я знаю, существовала и которая толкнула меня в спину тем странным, нервозным утром, когда я приняла решение лететь в Адлер…

Мы свернули с центральной пляжной аллеи, ведущей к пирсу, и углубились в поросшую густым самшитом аллейку, поднялись по узкой лестнице к калитке небольшого каменного дома с решетчатыми окнами, увитыми виноградом, где «итальянец», больно схватив меня за руку, почти насильно втащил на крыльцо, толкнул впереди себя дверь, и я оказалась в прохладном темном помещении, пахнувшем то ли сыростью, то ли грибами. Как и у людей, у каждого дома есть свой неповторимый запах. Так вот, теперь ЭТОТ запах вызывает у меня только страх. Ведь что может быть страшнее неведения?

– Ты же не станешь отрицать, что весь прошлый месяц провела здесь, на побережье? – спросил меня сильным, с хрипотцой, голосом незнакомец, грубо усадив в низкое широкое кресло, стоявшее в уголке утонувшей в зеленоватом сумраке комнаты, где мы очутились спустя несколько мгновений. Хозяин или хозяйка этого жилища явно были аскетами – ни единой лишней вещи, все самое необходимое, простое и старое: глиняные кувшины на подоконниках, тяжелая на вид самодельная мебель, топчан, покрытый белой овечьей шкурой, пара стульев, часы на стене… В тот момент они, возможно, отсчитывали последние минуты моей жизни.

– Нет, не стану…

– Это ты была четвертого мая с Мисропяном в ресторане «Пирс»?

– Предположим…

Сейчас я, пожалуй, уже могу дать оценку своим действиям: да, я почти призналась «итальянцу» в том, что была четвертого мая в ресторане «Пирс», хотя я там никогда не была и даже не знаю, где он находится; но дело в том, что в любом случае, что бы я ни сказала, выбор был невелик: либо все отрицать и стать жертвой бандитов, принявших меня за ту, по чьей вине что-то случилось с каким-то Мисропяном, либо выиграть время, притворившись той, кого во мне видели, – а почему бы и нет?! – и поводить их за нос, пообещав вернуть какой-то там товар…

Если еще учесть, что нервы мои были на пределе и голова, естественно, после целого дня, проведенного на солнцепеке, соображала весьма слабо, то, очевидно, я приняла правильное решение, выбрав политику соглашательства. Во всяком случае, теперь у меня появился шанс.

– Ты была с Мисропяном?

– Ну и что? Это мое личное дело.

– А что вы делали после ресторана? Поехали к нему домой, в Туапсе? Что ты молчишь? Вы были у него дома или в магазине?

Я ничего не понимала. Какой магазин? Какой Туапсе?

– Молчишь? Ничего, сейчас приедут мои ребята, и тогда ты быстро все расскажешь… А сейчас раздевайся.

Лицо «итальянца» прямо на глазах розовело, у него изменился даже тембр голоса, стал бархатистее, нежнее, что ли.

– Я понимаю, ты напугана, ты видишь меня в первый раз, но тебе не привыкать… Яша мне рассказывал про тебя, так что не ломайся, ложись… Расскажешь мне все сейчас, отведешь туда, куда спрятали товар из библиотеки, отпущу. Правда отпущу, как птицу… Ты мне не нужна, у меня все равно нет таких денег, какие были у него, и ты найдешь себе другого, но этот товар – мой, понимаешь? Он куплен на мои деньги и привезен сюда моими людьми. Мисропян должен мне, он хотел расплатиться своей женой, но она мне не нужна, мне нужен товар, товар либо деньги…