Романчик. Некоторые подробности мелкой скрипичной техники - Борис Евсеев

– Конечно, не для среднего, это – для практического ума! – неожиданно рассмеялся бузукист-балалаечник. – На фиг нужно, скажем дружно, всем иметь нам средний ум! Так что, погнали? Ох и надоела мне эта бузука, – тихо млея, пожаловался он. – Башляют, правда, нормально. А то на один парнас из кабака не шибко разгуляешься.

Разговор о продаже государственной скрипки был крайне неприятен, однако мысли со дна подымал, взбаламучивал. Ну в самом-то деле! Денег у родителей – кот наплакал. Взяток не берут. Воровать не могут. Где заработать полторы или две тысячи рублей на настоящего, годящегосяся для сдачи диплома старого «итальянца» или на худой конец «француза» – я не знал. А тут бузукист поддразнивает!

Я закручинился и на какое-то время потерял окружающее из виду.

К скрипке Витачека я привык и, честно говоря, жалел, что она институтская, а не моя собственная. Думал уже и о том, что возвращать скрипку институту после того, как я ее за два с половиной оставшихся года как следует «обыграю», будет ох как нелегко. Одно дело – пылящаяся без дела скрипка. И совсем другое – скрипка «обыгранная». Ведь на ее грифе остаются не только легчайшие выемочки от твоих, именно твоих пальцев. Остаются и врастают в ее деревянные изгибы линии твоей души…

– Ну давай, погнали! В метро пересадку еще делать.

Я оттолкнул бузукиста и, глотая дурацкую, никому в мире околомузыкальных дельцов не нужную честность, молча бухнулся в кресло. Бузукист, раздраженно передернув плечами, ушел.

И почти тут же занял собой пространство греческого дома Митя Цапин.

В последние минуты он тихо препирался с Авиком, прихлебывая из «огнетушителя» кисляк-«Саперави». Вдруг, отступив от Авика на несколько шагов, Митя звучно, как на концерте, с притворной слезой в голосе объявил:

– Композитор Гадике. Пьеса «В детском задике». Ну, то есть… робя! Не знал я! Не знал, что так оно выйдет! – Веселый и не шибко пьяный Митяй внезапно заплакал. – Не хотел я стучать! Верней, хотел… Но не думал, что и на своих надо. Чужие – с ними как? Стук-стук – и больше их не увидишь. А свои… Вечером настучишь, а они утром с тобой здороваются, денег одалживают, пива подносят… Я… Я… – Митя мягко заткнул себе рот кулаком и горестно замотал беленькой своей головой.

Тут Экклезиастэс бросил глядеть на разбитые часы и уже значительно приветливей уставился на Митяя. Он вроде хотел подбодрить гусляра-выпивоху, одними жестами, без слов, понукая и подталкивая его: говори, мол, сучок, говори!

Однако нам с Авиком Митина истерика была неприятна. Авику – потому что он был разведчик и делал вид, что такой вариант предвидел сразу, а только его никто не слушал. Мне – потому что смотреть на слезы с соплями всегда противно, а Митю я, несмотря ни на что, за его белую поморскую голову и веселый нрав просто обожал и в то, что он «стучит», ничуть не поверил.

«Делается Митяй», – сказал я про себя.

– Я еще когда в Милан ездил, стучал! Ты думаешь, меня так запросто к этим паршивым макаронникам пустили бы?

– Андропов – с-с-сволочь и… и… Лучше б ему на свет не родиться… – снова прорезался мужичок в кресле. Казалось, он хотел, но не решался сказать что-то еще, важное, корневое. Наконец, пересилив себя, мужичок выпалил: – Но дурные правители – лучше ложных пророков. Да, так! Дурным правителям на роду написано дурно править. А ложные пророки – те изготовляют себя сами. Про их изготовление нигде ничего не написано. Не вижу я написанного! – Мужичок закрыл и вновь открыл глаза. – Вот они и изготовляют себя сами. Не из глины человеческой! Из говна. Еще – из гордыни… Андропов – дурной правитель. В будущем, конечно… – Мужичок трясся уже, как в лихорадке. – А нынешние пророки и кумиры… Их надо в топку! В… В…

Авик подошел к мужичку сзади и наложил ему на рот ладонь.

– Видите? Видите? – радостно заверещал Митя. (От прилива чувств он иногда именно верещал.) – Как такое стерпеть? Чего ему Юрий Владимирович сделал? На фиг он при всех его лажает!? Сидит себе человек, работает. А каждое верзо будет тут про него речи толкать! Че он тебе сделал, че?

Митя сделал два шага к креслу. Но здесь заговорил Экклезиастэс.

– Всему свое время и свой час на земле. Время Юрия Вениаминовича еще не приспело. Однако приспеет. Так определено в наших греческих книгах. И дано этому времени в книгах уже название. А что сделает человек этот в будущем – мы сейчас узнаем.

– Не надо! Какое будущее?! Я ведь должен буду про него рассказать! Да меня за такие слова… – Митя жирненьким кулачком растер слезу на широком, обычно улыбчивом лице. – Я в Милане на Андропыче уже погорел. А про Вениаминыча даже заикаться не хочу!

– Брось заливать и хватит выделываться! – Подойдя к Митяю со спины, я дал ему легонько коленкой под зад. – Идем отсюда. А то все подумают – ты и правда стучишь.

– Пошел на бан! – ощерился вдруг Митяй. – Все из-за тебя, верзун поганый!

– Кыш, цыплята! – сказал Авик, становясь между нами.

– А чего он? – Митя ощерился уже по-настоящему. Таким я его никогда за годы совместного студенческого житья-бытья не видел. – Он чего-то там на машинке отстукивает, а я за ним горшки выноси! Может, он прокламации печатает? Откуда я знаю?

Тут вновь стал солировать назвавшийся Экклезиастэсом.

– Всему свой час и своя минута под солнцем. Своя печаль льется на каждого, и многих такая печаль пережигает насмерть, – затянул он нескончаемую песню. – Вот и тебе, беленький, приспела минута. Ну! Говори! Раскалывайся! И эхо с улиц Москвы и Дамаска, Афин и Пирейского порта вернется к тебе, чтобы тебя, гад, расплющить!

Митя Цапин вдруг как-то съежился. Казалось, он хотел сказать про меня еще что-то разящее, скверно-правдивое, но окончательно сдулся и бухнулся на колени.

Стоящий на коленях Митя был смешон и сам это чувствовал. Для того, конечно, и становился. Львиная грива ни о каком смирении не напоминала, зубастый рот кривился в улыбочках и поплевках.

– Да не хочу я этого козла закладывать, не хочу! – обратился Митя к Экклезиастэсу. – Завтра спросят меня, а я скажу: при чем тут я? Вы у других спросите. Ну там, анекдотишко сраный этот Евсеев рассказал. Ну так не политический же, про евреев.

– Про евреев не рассказываю. Про чукчей тоже, – набычившись, сказал я.

– Ну и дурак! Тоже мне, Кваме Нкрума нашелся! – уже совсем весело, как будто он не на коленях стоял, а сидел с кружкой пива за столом, крикнул Митя. – Я все это в шутку, а ты сразу поверил…

– Пошли, – натужно выдавил из себя Авик. – Если он закладчик – все равно закладывать будет. Я по беленькой роже его вижу. Пошли, а то я ему, ёханды-блоханды, сейчас так накостыляю…

– Давай, бей! – бодро вскочил с колен Митя. – Дайте мне как надо, робя, а потом выпьем как следует!

Чувствуя, что на большее фантазии у него не хватает, Митя озадаченно почесал кожу под белой гривой.

– Останься, Митяй, – сказал назвавшийся Экклезиастом. – Не по пути тебе с ними. Мы с Оливией тебе объясним, что к чему. Ты услышишь, как журчит вода меж камней Иерусалима, как лает шакал в заповедном лесу Дамаска…