Время ацтеков - Владимир Лорченков

– Отца? – случайно переспрашивает врач.

– Они ссорились. Я собрал старые, мокрые и изгрызенные, выкинул их в мусорное ведро. Постелил совсем свежие. Наш сосед по лестничной клетке работает в газете, и у меня дома всегда есть несколько экземпляров. А потом я совершил ошибку – свернул ему в трубочку еще один номер, – пускай думает, что это его норка. Меня предупреждали, чтобы я так не делал, но в тот вечер мне почему-то показалось, что Кузьмич очень хочет спать в норке, а не в ворохе рваной бумаги, как обычно, – снова начинает плакать легавый.

– Потом я нарезал ему несколько кусочков огурца, персика, немного капусты и насыпал две ложки овсяных хлопьев, смешанных с изюмом, – сюсюкает он, и меня вот-вот стошнит.

– Налил свежей воды в блюдце. Запустил хомячка в аквариум (он все это время сидел у меня на плече), пожелал ему и маме спокойной ночи, почистил зубы, выключил свет и лег спать, – голосом ребенка, а он сейчас и есть ребенок, отчитывается легавый.

– Проснулся от громкого шороха и сразу понял, что хомячок выбрался. Он встал на трубочку (ту норку, помните) и сумел уцепиться лапками за край аквариума, после чего выбраться для него не составило труда.

– Я долго искал его на полу, даже поснимал доски снизу у шкафа – мама даже и не проснулась, – но все равно не мог найти Кузьмича.

– Тогда я подумал, что он уже сбежал из дома, и выключил свет.

– Я знаю, что похож на маньяка, – тихо говорит он.

– Н у, когда все это говорю, – говорит он.

– Знаете, такой тихий помешанный маньяк, который вдумчиво так говорит о своем хомячке или коллекции бабочек, или рыбках, а потом берет кухонный нож и перерезает случайному прохожему горло.

– Но, поверьте, это не так.

– Я АБСОЛЮТНО НОРМАЛЕН, если это то, что вы имеете в виду.

– У меня есть школа, дом, друзья и девочка, которая мне очень нравится…

– И я даже пригласил ее один раз в кино! – не связывай нас столько, я бы пожалел его.

– Она не согласилась, конечно, потому что рядом стояли ее подружки, и наверняка, если б она согласилась, они подняли бы ее на смех, но я видел: ей очень приятно, что я пригласил ее в кино.

– У меня есть родители, хоть папа и не живет сейчас с нами, но они с мамой женаты, не разведены, просто он работает далеко. У меня есть родители и новые кроссовки.

– Летом я езжу отдыхать на море.

– По вечерам иногда хожу в гости.

– Люблю читать книги.

– Я абсолютно нормален, вы же понимаете теперь это, потому что именно это вы и имели в виду, когда сомневались и, может быть, пытались понять, нормальный я или тихо помешанный.

– Да, и еще я очень жизнерадостный, – утирает он слезу.

– Просто когда я смотрю на своего хомяка, мне его очень жаль. Он несчастлив, наверное, в своем аквариуме.

– Но если я выпущу его оттуда, он будет еще несчастнее, потому что обязательно умрет где-нибудь под шкафом, застрянет и сдохнет от голода.

– Я очень несчастен, когда думаю о нем, и очень привязан к нему.

– Он такой маленький, у него такой маленький мозг, что он, наверное, и не понимает даже, что такое счастье.

– А я не могу ему объяснить, и оттого мне плохо.

– Но я очень к нему привязан.

– Ты всегда чувствуешь ответственность за слабых, да? – спрашивает доктор.

– Да, – плачет легавый.

– Ты виноват в том, что им плохо, – говорит врач.

– Да, – захлебывается легавый.

– А когда слабым хорошо, ты счастлив, – говорит доктор.

– Ну, конечно, – вытирает легавый слезы протянутым платком.

– А когда ты делаешь слабым хорошо? – спрашивает доктор.

– Могу я рассказать еще про хомячка? – спрашивает легавый, и я снова еле сдерживаю смех.

– Конечно, – улыбается доктор.

– Кстати, в ту ночь я смог найти его, – вспоминает легавый.

– Он снова сильно зашуршал, и меня осенило.

– Я подставил к шкафу стул, забрался на него и увидел, что Кузьмич бегает по крышке шкафа.

– Я сказал ему: подойди сюда, и он как будто понял мои слова и подошел, взялся за пальцы и ждал, пока я спущусь с ним вниз и верну его в аквариум.

– А мне стало жаль, очень жаль, я так и не понял чего, наверное, не только моего хомяка, я думаю теперь, что мне было очень жаль всех, кто несчастлив, и слишком мал, и может попасть под дождь или под машину, и в то же время я ведь знаю, что это слишком детские страхи, потому что никто из нас не застрахован от несчастья в жизни…

– Вот об этом-то я и печалился в ту ночь, – шепчет легавый с горечью.

На минуту и он, и гул голосов, и шум машин на улице смолкают, и я буквально чувствую шорох бумаги, где копошится хомяк. И чую запах, запах фиалок, смешанных с палеными тряпками.

– Не знаю, что со мной, но здесь, – наконец говорит себе лежащий легавый, указывая рукой на грудь.

– Здесь как будто прыгает кто-то и перебирает руками по стеклу. Прыгают и перебирают руками по стеклу.

– Хотя, наверное, я слишком маленький, и все это глупости, а мать плачет, и мне просто страшно в темной комнате, где иногда по потолку проносятся отблески фар машин.

– И я бы очень хотел, чтобы никто больше не прыгал у стекол, – говорит он.

– Я – мальчик. Стою у окна. На улице дождь. Воздух серый. Я живу, и жизнь мучает меня, – шепчет он.

Ну, это вопрос разрешимый.

– Ты сейчас у себя дома? – спрашивает врач.

– Ну да, – нехотя говорит легавый.

– Что ты видишь? – спрашивает доктор.

– Женщину, – помолчав, говорит человек на диване.

Врач отходит и выразительно смотрит на меня. Я киваю. Запах Светиной туалетной воды обжигает мне ноздри, и я вспоминаю ее гребаное предсмертное проклятие. Как там оно было? Чтоб и тебе влюбиться? Я подхожу к окну, чтобы вдохнуть немного дорожной пыли и гари.

– Как она выглядит? – спрашивает врач.

– Она молода, – говорит легавый.

– Она красива, – начинает он и после этого сыпет:

– …обаятельна…

– …умна…

– …тонкокожа…

– …у нее красивые длинные ноги…

– …чувственные губы…

– …стрижка каре…

– …ах, какая у нее грудь! – облизывает этот похабник мою жену.

– Зачем она пришла? – спрашивает врач.

– Зачем вам знать? – спрашивает легавый.

– Доверься мне, – говорит врач и берет его голову в руки, пристально глядя в его глаза.

Дальнейшая беседа не имеет ничего общего с разговором. Это пинг-понг, мать их.