Поцелуй негодяя - Пётр Самотарж

Только в нашем распоряжении всего один вечер, поэтому с каждого по одному рассказу на одну тему: жаркая роковая страсть, можно на фоне грандиозных исторических событий или потрясений личного порядка. Знаете, когда все летит в тартарары, а человек думает только о ней. Или о нем, разумеется.

– А почему именно о роковой страсти? – удивилась Лена. – Лучше о тихом семейном счастье, с кучей детишек, а потом и внуков.

– Скучища, – поморщился Воронцов. – О лучших способах стирать пеленки, что ли?

– При чем здесь пеленки! – возмутилась Вера. – О людях, живших долго и счастливо и умерших в один день.

– Звучит скучно, – поддержал приятеля Мишка. – Я за роковую страсть. А истории должны быть подлинными?

– Любыми, – категорически отрезал Воронцов. – Подлинными, услышанными или прочитанными. Можно даже придуманными, если интересно получится.

– А «Войну и мир» можно пересказать? – иронично заметил Концерн, разбирая на два слоя свой кусок «наполеона».

– Нет, нельзя. Вряд ли у тебя получится интереснее, чем у самого Толстого. Каждый рассказчик должен создать произведение собственного устного творчества.

– Ты же говорил – можно и прочитанное пересказать.

– Я имел в виду – вычитанное в документах, неопубликованных письмах и дневниках и так далее. По-моему, вполне логично и понятно.

– Я даже могу начать, – поднял руку, словно отличник примерного поведения, несуразный Мишка. – Я слышал эту историю от одного бывшего секретаря одного райкома партии.

– Начало интригующее. Черт с тобой, начинай.

И Мишка заговорил.

15

Райцентр стоял в тайге на берегу реки, впадавшей где-то в далеком далеке в могучий Енисей. Сообщение с внешним миром в основном по реке и поддерживалось: в период навигации – речным флотом в виде двух старых буксиров и нескольких барж, зимой – на санях по льду.

Первый секретарь райкома Семен Осипович Карагодов вел жизнь размеренную, хотя и не самую здоровую. Обстановка не позволяла ему отдохнуть душой хотя бы денек, хотя бы в выходной день, хотя бы в отпуске. Нервность партийной работы усугублялась особенностями исторического момента: на дворе стоял 1938 год. Давным-давно ревизионист Троцкий скрылся от народного гнева за границей, враги народа уже пристрелили любимца партии Кирова; Каменев, Зиновьев и Бухарин разоружились перед партией, пришла очередь бонапартистов-генералов, а в тихом таежном районе царило относительное спокойствие. Нарушалось оно только газетными передовицами и радиопередачами, доносившимися словно с иной планеты, а также периодически возникавшей угрозой срыва плана лесозаготовок.

Семен Осипович разменял пятый десяток, имел добропорядочную жену и троих детей школьного возраста. Дети посещали бревенчатую школу, стоявшую на отшибе, и время от времени давали отцу поводы то для радости, то для гнева. Школьная директриса славилась суровостью и не стеснялась проявлять принципиальность, к месту и не к месту. Заврайоно ее побаивался и неизменно отказывался принимать к ней какие-либо меры, поскольку требования ее неизменно характеризовались справедливостью и бескомпромиссностью. Директриса обладала редкой способностью говорить начальству самую неприятную правду прямо в глаза, даже если предметом являлся недочет в ее собственной работе или в деятельности подведомственной ей школы. Каждый год родители учеников с ужасом ждали, что директрису наконец съедят и боялись такой перспективы, поскольку преподаватель она была выдающийся, и небольшой коллектив себе подобрала весьма достойный. Последним пополнением его стала юная учителька начальных классов, прямо из педучилища, появившаяся в поселке перед самым началом учебного года.

Учителька сняла угол не где-нибудь, а в доме строгой директрисы и сразу насторожила своим поступком местное общественное мнение. Некоторые сочли поведение новенькой проявлением подобострастия и желания погреться в лучах чужой власти. Надо полагать, эти некоторые сами не отказались бы от возможности подселиться к владычице, дабы стать при ней чем-то вроде фаворита, обеспечивая доступ к телу или посреднические услуги для какого-нибудь неофициального ходатайства. Ни в чем подобном учительку никто не замечал, но говорили о ней всякое – для болтовни основания вовсе не требуются. Затем общественность обнаружила второе толстое обстоятельство: в классе юной учительки оказался младший сын секретаря райкома, розовощекий добродушный мальчик Дима. Поднялась новая волна обсуждений: каким образом новенькой доверили выполнение столь ответственной задачи. В действительности темы для обсуждения просто не существовало: первый класс в школе имелся всего один, его и доверили молодому специалисту. Тем не менее, две волны пересудов слились воедино и обрушились на ничего не подозревающую примерную комсомолку.

Уже через пару недель заврайоно задержался после заседания райкома, улучил удобный момент и сообщил Семену Осиповичу неприятные новости. Поступил сигнал на учительницу маленького Димы – ведет неподобающий образ жизни.

– Неподобающий – это какой? – простодушно поинтересовался Карагодов.

– По вечерам поздно приходит домой, шляется неизвестно где и неизвестно с кем общается.

– А сколько ей лет? Я слышал – молоденькая?

– Двадцать.

– Двадцать? Так что же вы хотите? Если хотите знать, в таком возрасте подозрительное поведение предполагает как раз ранние возвращения домой. А так – норма.

– Да, но ее ни разу не видели в клубе. От общественных нагрузок всеми силами уклоняется, хоть и комсомолка со стажем.

– Хорошо, у вас есть на ее счет какие-нибудь соображения?

– По-моему, есть смысл не допускать ее к детям – она способна оказать разлагающее влияние.

– К чему же предполагаете ее допустить?

– Безработицы у нас нет – пристроим куда-нибудь.

– А кто ее класс возьмет? У вас есть на примете безработная учительница?

– Нет, конечно. Но, по-моему, лучше увеличить нагрузку остающимся учителям, чем оставить в школе эту темную личность.

– Так уж и темную? Давайте договоримся – сначала уличите ее в конкретном проступке, потом подумаем о мерах воздействия. Нельзя же так – увольнять с работы молодого специалиста за то, что на танцы не ходит. Моему Димке у нее на уроках нравится – с вечера о завтрашнем дне мечтает.

Карагодов решительно закончил разговор, но прошло немного времени, и пришлось его продолжить. К нему на прием пришла школьная директриса и сходу завела речь о юной учительке. Директриса славилась не только своими педагогическими достижениями: большевичка с девятнадцатого года, она начинала подпольный партстаж в колчаковские времена в партизанском отряде, отморозила ноги и ходила теперь в своей второй молодости с резной дубовой палкой, напоминающей посох древнего проповедника. В партизанские времена ей самой было двадцать, в своей юной жилице незамужняя бездетная женщина увидела объект для неустанных забот и теперь пришла добиваться для нее лучших бытовых условий с решимостью и напором бывалого партийца.

– Послушайте, вы просите невозможного! – молитвенно складывал на груди руки Семен Осипович. – У нас многодетные стахановцы с семьями в бараках маются, а вы хотите отдельную комнату для какой-то девчонки.

– Не какой-то, – веско возражала директриса. – Сирота, воспитанная Советской властью. Получила образование,