Жерар Филип. Одно мгновение… и жизнь после него - Анн Филип

спасти себя и свою душу. Я не искала причины жестокости собственной матери, не понимала, почему годы спустя она фанатично продолжала оплакивать мужа. Мне просто хотелось нормальной жизни – рядом с матерью было так одиноко, страшно, холодно и неуютно. Мать никогда не гладила меня по голове, никогда не прикасалась ко мне просто так, даже импульсивно! Никогда не говорила ласковые слова, никогда не водила меня в театр. Никогда со мной не гуляла. Никогда со мной не играла, не покупала конфет и игрушек. А вот с моим братом, кстати, она прекрасно ладила. Оливье был поразительно похож на мать во всем, как двойник, да еще и унаследовал от нее все негативные черты характера. А вы знаете, что я и по сей день не общаюсь с родным братом? Мать и брат вели обособленное существование, куда я не допускалась, и со мной практически не разговаривали. Я была отстранена, отодвинута на задний план.

Когда у меня появились дети, я обратила внимание на такую странность. Мать принципиально общалась только с внуками-мальчиками. Мой старший сын Габриэль был ее главным любимцем. Малыш оказался копией Жерара Филипа, и мать в нем души не чаяла: «Габриэль самый лучший, самый красивый, самый необыкновенный ребенок на земле», – часто повторяла она, особо подчеркивая, что мне не дано этого понять. При этом мать даже не смотрела в сторону Жанны. Внучки для нее просто не существовало. И все потому, что Жанна была «девчонкой». Мать испытывала к Габриэлю безумную страсть. Этот ребенок стал для нее воплощением мужа, казался чудесным, Господним даром, великим, величественным малышом. По сравнению с ним меркло все и вся, и прежде всего, конечно же я, неблагодарная дочь, изгой, бунтарка, никогда не шедшая на уступки матери, – опасная личность в ее понимании! Иными словами, я была недостойна собственного сына. Габриэль ей нравился своей открытостью и возрастной незащищенностью. На правах родной бабушки она имела доступ ко всем его детским тайнам, слабостям и тем самым могла безнаказанно и беспрепятственно воровать все, что было у него внутри. И прежде всего душу. Похоже, после смерти мужа она была одержима навязчивой, почти мистической идеей обрести покойного супруга в сыне, а затем во внуке.

– Горе обычно ломает человека. Вашу маму оно, простите за грубость, сделало монстром…

– Когда вам шесть лет, вы ни в чем не отдаете себе отчета. Просто живете, как живется. И не задаетесь аналитическими измышлениями, как да почему мама меня так мало любит. В свои шесть я уже чувствовала себя старушкой, слишком многое успела узнать, слишком многое пережить. И никто не знал, что я знаю и что чувствую. Никто не догадывался о моем раннем опыте. А это, поверьте, очень страшная личная тайна. Разрушительная. Помню, в те годы, стоило нам с братом оказаться на улице, как, откуда ни возьмись, выпрыгивали фотографы. Мы не пугались. Протягивая ручки, выхватывали у них камеры и разбивали их о деревья. Неожиданный жест в столь невинном возрасте. Это было единственное требование матери. Как-то раз она сказала: надо так делать. И когда после столь зрелищной схватки мы все возвращались домой, она не пыталась с нами объясниться: «Послушайте, малыши, давайте поясню, почему мы так поступаем с бестактными субъектами…» Ничего подобного. Дома я наталкивалась на ледяную стену безмолвия. Да и при чем тут разговоры, объяснения. Мать даже никогда не покупала мне одежду, не задумываясь над тем, что мне надеть в снег или дождь.

– Но это же совершенно естественная материнская потребность – купить на зиму теплый свитер своему ребенку! Шапку, шарф, варежки – элементарные вещи, об этом и говорить-то не нужно…

– Элементарные вещи для любой другой женщины, но не для моей матери. Покупку шарфа она считала фривольным жестом! Легкомыслием и вообще никчемностью. Она как бы существовала вне быта, вне повседневности, очень далеко от меня, на ледяной вершине – не докричаться, не достучаться. Я постоянно задавала себе вопросы: неужели так устроена жизнь, люди, отношения? А моя семья нормальная? И отвечала самой себе утвердительно. Да, моя семья нормальная. Нормальным казалось то, что мать круглосуточно молчит. Нормальным казалось то, что мы общаемся записками! Да-да, я не оговорилась, записками! Если мне вдруг надо было обратиться к матери с каким-то насущным вопросом, писала записку и просовывала ее под дверь материнской комнаты, которая всегда была наглухо закрыта. Я до сих пор не знаю, что она там делала взаперти одна.

– Вы никогда не разговаривали по душам?

– Да мы вообще никогда не разговаривали по-человечески. На любой примитивный вопрос она отвечала пространно, пускалась в какие-то длинные монологи с психологическим уклоном. Все это было мне, ребенку, слушать очень тягостно, скучно и неинтересно. Ее монологи меня опустошали. И почему мать никогда не интересовал тот немаловажный факт, что я, пусть и очень маленькая, но тоже очень сильно переживаю смерть в нашей семье! Почему она заставила меня справляться с этой травмой в полном одиночестве, почему не помогала? Ведь было достаточно лишь одного слова поддержки, участия! А может, и слова-то не нужно было, просто жест руки – поманить бы к себе, прижать к своей щеке, помолчать, но сделать это вместе – ведь вдвоем не так страшно! И вот что странно, все наши друзья просто обожали мою мать. С ними она была очаровательной, общительной, заводной. Она охотно ходила по гостям и жутко любила посудачить на интимные темы – очень интересовалась любовными интрижками даже самых отдаленных знакомых, дотошно выясняя, кто, когда и с кем завязал отношения, кто кого бросил, кто кому изменил, с кем и при каких обстоятельствах, выпытывала подробности разводов. Мать стремилась к изучению всех слабых сторон и душевных тайн людей, чтобы впоследствии иметь возможность повелевать ими. И что вы думаете? К ней толпой шли на исповедь! Я же оказалась первым и единственным человеком, о котором она ничего не могла разузнать, и в этом было мое спасение. Я не дала ей ключи от своего сердца, не впустила в свой мир, и этого она никогда не могла мне простить. Думаю, только благодаря такой позиции я смогла выстоять. Дала бы слабину, впустила в себя, она бы мгновенно меня уничтожила. Будучи девушкой, я столкнулась с еще одной проблемой. У меня не сложился образ отца, не было образа семейной пары. Не оказалось примера для подражания. Я не знала, какой должна быть женщина и каким должен быть мужчина рядом с ней – не на кого было равняться самой и равнять своих избранников.