Молитвы о воле. Записки из сирийской тюрьмы - Катерина Шмидтке

милостивый заместитель начальника тюрьмы разрешил нам помыться в общем душе, где нам приготовили горячую воду. Браво!

Я в ответ нахамила.

Кристина согласилась. В последние дни девушки все пытались заставить ее помыться48, но она отказывалась, говоря, что в холодной воде мыться не может. Ей на это отвечали:

— Я тоже не могла! Здесь все сначала не могли! Но ты попробуй — и привыкнешь!

Они не понимали, что у Кристины очень слабое здоровье. Она не могла позволить себе то, что переносили остальные.

Теперь она ушла мыться, и этот конфликт разрешился. По крайней мере, еще неделю на нее не будут давить или беспокоить по этому вопросу.

Сегодня еще один труп.

День четырнадцатый

Сегодня мы с монахом ловили ветер. Наверное, я схожу с ума, но мне все равно. Бангладеш для меня единственное место, где я могу дышать, могу заниматься айкидо, могу жить. Даже если мне суждено сойти с ума, чтобы оказаться там завтра, то я готова.

Мы долго отрабатывали техники, и я сказала, что больше не могу. Монах хлопнул меня по спине и позвал к краю скалы. Снизу дул сильный ветер. Он то крепчал, то становился слабее. Монах выбрал момент и прыгнул. Ветер поддержал его и вернул обратно на скалу. Я сказала, что тоже так хочу, но боюсь упасть. Тогда он мне сказал:

— Ты сама выдумала это место! Даже если упадешь, то ничего с тобой не случится!

Он был прав. Я долго собиралась с духом, чтобы прыгнуть, и наконец решилась. Меня поддержала струя воздуха. Ветер был холодный и продувал насквозь. Но вдруг все прекратилось. Я на секунду повисла в воздухе, даже успела увидеть хитрое выражение лица монаха, который помахал мне рукой, и камнем полетела вниз.

***

— Тетушка Нахед! Почему меня все обижают? — спрашивала Ширин.

— Ты ленивая, не молишься! Кто же тебя будет уважать? — строго отвечала Нахед. — Еще ты не моешься! Как это может не раздражать?

Меня такие беседы всегда умиляли.

Большинство уголовниц в камере молились. Сура Ар-Рахман49 распевалась по несколько раз в день. Это меня очень трогало, ведь милость в нашей тюрьме давно не появлялась, но люди не хотели ее забывать. Мне очень нравилась эта сура, я всегда слушала ее с удовольствием.

На третий или четвертый день нашего пребывания здесь нас с Кристиной пытались привести в ислам. Как обычно, такие попытки сопровождались большим волнением. Но я несколько лет была единственной христианкой в группе айкидо, поэтому в беседу не вмешивалась — по опыту знаю, что это бесполезно. А вот Кристина удержаться не смогла. Без агрессии с ее стороны не обошлось, хоть она и сдерживалась. В итоге не нее все обиделись.

А сегодня Нахед спросила у меня, молюсь ли я. Спросила с вызовом.

Это очень глупый вопрос. Здесь все молятся. Молятся постоянно. Когда не молятся вслух, то молятся про себя. В тюрьме — в нашей тюрьме — больше нам ничего не оставили. Здесь есть смерть и страдание, а Бог — между ними. Поэтому даже самый неверующий человек начинает молиться.

На воле меня столько раз пытались привести в ислам, причем так грубо и бестолково, что я привыкла никого не впускать в эту часть моей жизни. Я ни к кому не лезла с этим вопросом и следила, чтобы никто не нарушал и мои границы.

Вот и на Нахед я огрызнулась.

Я знала, что она меня очень любит. Любит так же, как и мой учитель айкидо в Дамаске.

Учитель Мухаммад всегда негодовал по поводу моей веры. Он очень хорошо ко мне относился и все никак не мог смириться с тем, что мне предстояло гореть в аду. Нахед моя загробная судьба интересовала не меньше. Но, как правило, чем больше мой учитель айкидо пытался привести меня к исламу, тем чаще я начинала ходить в церковь. Я на него не обижалась, но мне нравилось его дразнить. А когда он перечислял причины принять ислам, я читала ему девяносто восьмую суру50, которую успела выучить наизусть.

— Вот как так можно? — взрывался он. — Многие сирийцы не читают Коран, но являются мусульманами. Ты же читаешь священное писание и отказываешься от ислама! Почему ты меня не слушаешь?

В такие моменты я заверяла его, что я никого не слушаю.

— У меня было больше дюжины учителей айкидо, и никого из них я никогда не слушала, — говорила я ему.

— И русского учителя тоже? — недоверчиво спрашивал он.

— И русского тоже.

— А он мусульманин?

Я заверяла его, что мой русский учитель — настоящий христианин.

— Слава богу! — говорил тогда учитель. — Значит, дело не во мне!

А через минуту он добавлял:

— Вот потому у тебя до сих пор нет черного пояса, что ты никого не слушаешь!51

Я рассказала о моем учителе Нахед, это вернуло беседу в дружественное русло.

— А сейчас бы он сказал: «Вот потому тебя и посадили, что ты никого не слушаешь!» — сказала, ухмыляясь, Нахед.

Вечером пытали уже другого заключенного. Почему-то его били не прикованным. Били не плетью, а ногами и руками. Он орал. Я стояла у туалета и видела, как он пытался защитить себя руками. Но то были движения покорного человека — он цеплялся за надежду, что его жалобные вопли и жесты умилостивят охранников. И только со стороны можно было понять, что, как бы он ни кричал, эти уловки не помогут.

Его били двое. Удар за ударом он отступал в угол холла, к нашей камере. Я села на свое место, другие девушки тоже отошли ближе к стене.

Вот он уже прижался к нашей двери и, чтобы не упасть, схватился окровавленной рукой за верхнюю решетку. Но простоял недолго. Когда он сполз вниз, его начали бить головой о металлическую поверхность. Звук был громкий, звонкий и неестественный. В какой-то момент я поняла, что он сделался глуше, а интервалы между ударами — больше. Я решила, что заключенный умер. Но его продолжали бить. В камеру стала затекать кровь. Мы пятились, но не могли оторвать от нее взгляды. Тюрьма и следователи исчезли вместе с чувством удушья и безнадежности. Мы словно перенеслись в другое измерение, состоявшее из грохота и алой лужи с неровными краями из-за мелкой плитки, выстилающей пол.

Трудно сказать, сколько еще минут его тело продолжали уродовать. Я потеряла счет времени. Нахед прикусила себе руку, чтобы не выть: шум в нашей камере во