Молодость без страховки - Анна Богданова

– Да, конэшо! Правильно, да? И как я сам не подумала, что пост – он на то и пост (да?), чтоб её не оставлять!

Когда нудный и слишком уж старающийся угодить начальству Аладдин наконец ушёл, Ибн Хосе, подхватив коробку, ринулся по запасной лестнице на второй этаж к двадцать пятому кабинету.

Открыв дверь, он аккуратно и беззвучно прикрыл её за собой и, поставив коробку на пол, облегчённо вздохнул. В тот момент зампред напоминал шкодливого ученика средних классов, который тайно пробрался в кабинет директора, чтобы посмотреть ответы на предстоящую контрольную или исправить двойки в классном журнале.

Он снова взглянул на часы и заметался с коробкой по кабинету своей зазнобы, подобно тому, как воздушный шарик мечется в воздухе с сорванной ниткой. Эмин Хосе пристраивал серую коробку и так и сяк. Сначала поставил её у порога, но благоразумно убрал, поскольку в воображении его сразу возникла картина, как Аврора заходит в кабинет, спотыкается о его внушительный презент, падает и ломает ногу. «Тогда я не увижу её как минимум месяц, – размышлял он, – это если закрытый перелом и кости сразу срастутся, а если не сразу... И если перелом будет открытым?..» Ибн Хосе сразу же отверг вариант «с коробкой у порога», поскольку испугался столь долгой разлуки с любимой.

Он пристраивал свой подарок и на широкий подоконник, и на стулья, и на пол у шкафа – он метался с ним как дурень с писаной торбой, но всё ему казалось не так. Здесь Авророчка не заметит презента, тут – опять может споткнуться, здесь – случайно сесть на него. В конце концов, Ибн Заде водрузил коробку на стол, покрутил её и так и эдак и, оставшись наконец доволен, выскочил из кабинета. Он отправился возвращать вахтёру полосатую порточину предполагаемой пижамы супруга уборщицы Марии Ивановны, предварительно намочив её под струёй тёплой воды в мужском туалете.

– Спасибо, Аладдин, иди, положи это на место, а я тут за тебя побуду, – благодушно заявил Ибн Заде и в отсутствие вахтёра без проблем повесил ключ от двадцать пятого кабинета на место.

Без пяти минут шесть заместитель посла ворвался к себе – сердце его бешено стучало, душа пела – одним словом, Эмин Хосе ликовал. Вскоре по радио куранты пробили шесть утра, и Ибн Заде встал у стола, лицом к окну по стойке «смирно», как часовой у Мавзолея. Все мышцы его напряглись, и когда грянул гимн Советского Союза, то не только мурашки забегали, подобно муравьям, по его телу, но и гнусная, мерзкая мысль – неопределённая и несформировавшаяся окончательно, промелькнула в его голове. Не мысль даже, а тяжёлое чувство, сверлившее его мозг. «Ты сделал ошибку. Ты, Эмин Заде, поступаешь неправильно. Ты недостоин состоять в славных рядах компартии», – вот что говорил ему внутренний голос.

Заместитель посла отчего-то в красном знамени, которому каждый день ровно в шесть утра вся страна клялась в беззаветной верности, узрел образ своей бесформенной супруги с вечно пурпурным гипертоническим лицом и двойным подбородком. Ему стало вдруг нестерпимо стыдно – так, что по окончании гимна он без сил свалился в кресло и, упёршись локтями в стол, закрыл ладонями пылающее лицо своё.

* * *

Аврора выпорхнула на улицу в половине восьмого – она первые два месяца выходила из дома за полтора часа до начала рабочего дня, боясь опоздать и развить тем самым негативное о себе мнение, как начальства, так и новых сослуживцев. Замечу, что в это время внушительного размера серая коробка из картона уже стояла на столе её кабинета, кокетливо развёрнутая уголком к двери, всем своим видом будто говоря: «Открой меня! Не пожалеешь!»

Наша героиня думала о своём. В её голове кипела настоящая пускающая пузыри каша-размазня по причине избытка мыслей. В её мозгу смешались и размышления по поводу неправильного со стороны её матери воспитания Арины, и негодование на брата – хоть Ариша и не права, но, несмотря ни на что, она ребёнок – а ненавидеть детей недопустимо, – Аврора была в этом уверена, как и в том, что Геня ненавидел её дочь. И поводов у него для этого было предостаточно – хотя глупых и ничтожных. Конечно, Кошелев ревновал мать к Арише – ведь до её рождения вся любовь Зинаиды Матвеевны была обращена исключительно на него! Его, несомненно, раздражало то неравноценное чувство, которое его мать испытывала к внучкам, – и дураку было понятно, что Гаврилова обожала Арину, а к Наталье относилась с чрезмерной для бабки холодностью. И ещё... Наверняка его бесило то, что сестра снова вернулась домой. Он-то после её свадьбы с Метёлкиным окончательно и бесповоротно распрощался с ней – запихнул маманю в маленькую комнату, ощутив себя хозяином положения и, естественно, квартиры. А тут – на тебе! Является сестра, да не одна, а с «довеском», как говорит Зинаида Матвеевна!

Образы родственников сменяли образы Эмина Ибн Хосе Заде, хохотунчика Мамиза Али Шаха с усами, напоминающими триумфальную арку, Марии Ивановны Артуховой, которая если не жаловалась на желчную Инну Ивановну Кочеткову и не плакала от вечной обиды по поводу того, что относятся к ней в посольстве куда как несправедливо, то рассказывала с упоением о своей семье, особенно о внуке – четырёхлетнем Ромочке, посла – Зухраба Фазиливича Маронова, которого Аврора видела всего раз. Отец популярного певца познакомился с новой сотрудницей и сказал, что очень рад её появлению в их осином гнезде. Да, да! Так и сказал – в осином гнезде. Метёлкину поразило потрясающее сходство посла с сыном – они походили друг на друга так же, как она сама на трагически погибшую жену Эмина Ибн Заде. Только Зухраб Фазиливич в силу своего возраста выглядел намного солиднее и представительнее сына, да густые чёрные волосы тронула седина на висках. И ещё одно отличие, которое Аврора заметила не сразу, а лишь приглядевшись – у посла были неестественно румяные щёки – свекольные даже, что говорило не о здоровье, а, наоборот, о его больном сердце...

В Аврорином мозгу, подобно душистой корице, которую некоторые гурманы любят добавлять в определённые каши-размазни, вызывая пряные, отрадные чувства, пульсировала мысль о новой квартире, о том, что всё постепенно встанет на свои места, и она, Аврора, наконец-то обретёт счастье и самостоятельность, перестав зависеть от кого бы то ни было.

Все эти думы были недоступны окружающим. Внешне наша героиня выглядела как человек, полностью ушедший в себя: изредка её прелестные брови, напоминающие крылья чайки, летящей над морем, выражали то досаду, то напряжение, едва уловимо сосредоточившись над переносицей, где мгновенно появлялась чуть заметная, придающая особую прелесть её лицу нитевидная вмятинка. Аврорины дивные губы расплылись в счастливой, блаженной даже улыбке... Как вдруг...

Как вдруг метров за двадцать до автобусной остановки из-за угла девятиэтажного дома выскочил мотоцикл и с треском остановился, преградив ей дорогу. От неожиданности у Авроры помутилось в глазах, но, увидев до боли знакомый вишнёвый шлем бывшего мужа, она моментально взяла себя в руки:

– Ты что! Совсем ополоумел?! Ты ведь меня задавить мог!

– Что ты такое говоришь?! Басенка! Родная! Как я мог тебя жизни лишить?! Что ж я, зверь, что ли, какой? – снимая шлем, слезливо пролепетал Юрик и простодушно добавил: – Вот мотоцикл за ночь починил.