Русич. Перстень Тамерлана - Андрей Посняков

– Сто-ой, отрок!

Едва подняв ногу, услыхал вдруг Егорша глухой рык словно бы из самой могилы… Господи, да ведь и вправду – из могилы!!! Пацан побледнел и затрясся.

– К-кто з-з-здесь? – выставив вперед крестик, заикаясь, спросил он.

– Я-а-а! Дух келаря Евсти-и-ихия! Зачем ты потревожил мои кости, Егорий? О, горе тебе, неразумному-у-у! Не вздумай кричать – поги-и-ибнешь.

Вот уж последнюю фразу Раничев, похоже, произнес зря – отрок и так не собирался кричать, а только мелко закрестился да принялся быстро читать молитвы дрожащими, плохо слушавшимися его губами.

– Ступай прочь, отрок! – утробно посоветовал ему из травы Раничев. – Да помни: скажешь кому – погибнешь смертию страшной.

Не переставая крестится, Егорша попятился и, дойдя так почти до середины кладбища, развернулся и со всех ног бросился прочь.

– Пора и мне, – отряхиваясь от прилипшего мусора, усмехнулся Иван. И в самом деле – давно было пора, вот-вот в корчму должен был вернуться Ефим. Следовало его перехватить по пути, чтобы не попался. А поскольку Раничев пока не очень-то хорошо разбирался в окружающей местности, встретить скомороха можно было только где-нибудь у самой корчмы, чтобы не разминуться.

Иван выпростал из-за пояса рубаху, подпоясался сверху ремнем, закатал брюки, безжалостно выбросив уже давно развалившиеся на ходу летние турецкие туфли из желтоватого кожзаменителя. Осмотрел полученный результат. Не бог весть что, но, пожалуй, сойдет, за неимением лучшего. Особенно если не очень присматриваться. Раничев хорошо помнил, что никаких особых примет у него нет и по внешнему виду – длинные волосы, борода – от окружающих он не отличался ничем, кроме одежды. Достать бы, конечно, местную. Ну это дело времени.

Он нашел неплохое местечко возле корчмы – верба, бузина, калина – неудобно, правда, сидеть, ну уж тут не до жиру. Солнце уже клонилось к закату, и от корчмы тянулись через дорогу черные тени амбаров и частокола. На корчемном дворе постепенно становилось людно – прибывали обозники, мелкие торговцы и смерды, прошла толпа каких-то монахов, еще проехала пара пустых телег. Интересно – тиун уже в корчме? Или, может, уехал? Да даже если и уехал – все равно возвращаться туда не стоит ни ему, ни Ефиму – мало ли какие распоряжения да просьбы оставил хозяину Минетий?

Вокруг было чудо, как славно! Тихий оранжево-синий вечер, тот самый час, когда до сумерек всего ничего, но еще светло, еще голубеет небо, и оранжевое, садящееся за дальним лесом солнце окрашивает пожаром крыши и высокие вершины деревьев, на ветвях которых ласково поют птицы. Ветра нет, но не жарко, дневной зной спал уже, уже закончены работы, поразъехались купцы с торга, ушли артельщики, теперь самое время отдохнуть после трудового дня, пообедать, попить бражки иль пива, у кого есть, а то – и греческого иль немецкого вина, ну уж это те, кто могут себе позволить. Час-другой – и вечерня, а уж после нее не за горами и ночь, придет быстро, не заметишь, вызвездит небо, и желтый месяц закачается над крышами изб, а над городом поплывет колокольный звон от тех церквей, что побогаче, – малиновый, чистый, гулкий, такой, что слыхать далеко-далеко за городскими стенами, за лесами, долами, болотами, даже и в ордынских степях; от тех же храмов, что победнее, звон другой – спокойный, тихий, домашний, словно бы пахнущий парным молоком и сладким розовым клевером, что растет повсеместно и на лугах за рекою, и здесь, в самом городе. Заслушался Раничев звоном, замечтался о своем, вспомнив первую жену, потом – Владу, ребят из группы. Как-то они там? Играют ли еще? А Влада, не забыла ли? Ну уж это вряд ли… Взгрустнулось Ивану, аж до слез, так потянуло на родину, к друзьям, к родному дому… Были б сигареты – закурил бы, а так… Завозился в кустах Иван, закашлялся, едва не пропустил дружка своего, Ефима. Углядел уж почти у самых ворот, заорал:

– Ефим! Фима!

Скоморох вздрогнул, обернулся.

Выскочивший из-за кустов Раничев, пробормотав: «Бежим!» – быстро увлек его за собой, за кусты, за деревья, подальше от корчмы, от нескромных взглядов.

– Чего полошишься? – укрывшись за бузиною, недовольно спросил Ефим.

– Минетий. Тиун. По наши душеньки приезжал. – Иван еле перевел дух. – Гнался! С корчемными.

– Вот пес препоганый! – выругался скоморох. – Где ж теперь и ночевать-то?

Раничев пожал плечами, осмотрелся и неожиданно предложил заночевать здесь же, в кустах:

– А что? Тепло, трава мягкая… Да мы ж, кстати, и вчера на улице ночевали – на дворе-то, да и допрежь того.

– А стража?

– Стража… – Иван задумался, вспомнив воротных мздоимцев, особенно самого жадного из них, Онцифера. Ему ведь до сих пор и должны – два дня осталось. Должны… Гм… Раничев вдруг повеселел: – И что нам та стража? Поймают – скажем правду: мол, скоморохи мы, начальника стражи Онцифера добрые знакомцы. А уж он за нас, думаю, заступится, по крайней мере в ближайшие два дня.

– Не начальник он, десятник всего лишь. – Ефим широко зевнул и, перекрестив рот, похвалил идею: – А мысль ничего, хорошая.

Тут, в кустарнике, и прилегли на ночь, натаскав с дороги кусков упавшей соломы. Тихо было вокруг, темно, благостно, лишь лаял иногда корчемный пес Агнец, да Ефим Гудок вполголоса рассказывал про то, как прошел день. А прошел в метаниях зряшных: нет, конечно, он повстречал старых знакомых, но не из скоморохов и, увы, не из тех, кто мог поверить в долг – из таких был один Ондатрий, да и тот имел свои интересы.

– На торгу, правда, говорят, выступали вчера двое. Канатоходцы или шестовики, черт их… я-то сам не видел, – почти уже засыпая, поведал Ефим. – Мужик с отроком. Значит, не канатоходцы – шестовики. Мужик шест держит – жердину длинную, а отрок по этому шесту лазит с прибаутками всякими. Вчера у них всю монету из шапки сперли – видно, вдвоем работают, когда как тут не менее как трое надобны. Двое с шестом – и один, чтоб следил, что вокруг деется.

– Бригада, в общем, – кивнул Раничев. – Как у наперсточников. Ладно, спим. Завтра посмотрим, что делать. Хотя… чего смотреть? – Он вдруг встрепенулся. – Переманить их надо, ну тех, с шестом. Пускай с нами работают, раз у них людей не хватает. Думаю, мелочь сторожить и мы с тобой сумеем, а, Ефим?

Ефим одобрительно хмыкнул:

– Ну и голова у тебя, Иване. Здорово придумал!

Завтра, с раннего утречка, едва встало солнце, оба беглеца отправились на рынок. Вопреки всем их опасениям, ночь прошла спокойно – ни стражники не потревожили, ни корчемные, так что, грех жаловаться, выспались, теперь бы покушать… да и попить бы, что-то по пути колодцев не попадалось, а солнышко-то пекло уже.

– Не рано идем-то? – проходя мимо церкви, поинтересовался Раничев.

– Не рано, – в тон ему ответил Ефим и спросил, кивая на кладбище: – Это ты тут вчера безобразил?

Иван рассмеялся, не столько вспомнив вчерашнее, сколько над своим сегодняшним дурацким вопросом. И в самом деле – чего спросил-то? Рано? Это по понятиям двадцать первого века – рано, а по нынешним – с восходом солнца так в самый раз – день-то вот он, начинается, светло, тепло, для всякого дела складно. А вечером что ж… Стемнеет, и что? Со свечой сидеть, а чего делать? Радио-телевизора нет, полуночничать не приходится – на полати, на лавку, да секс – у кого есть с кем, ну а нету, так спать беспробудно, с утра-то, чай, всем на работу: людинам, смердам да закупам – в поле, челяди с холопами – по делам хозяйским, купцам на рынок, артельщикам, менялам, мошенникам, ворам-татям, скоморохам – туда же. Боярину знатному только и можно поспать, да и то совестно – это как же к заутрене не выйти? Что люди-то скажут? Отатарился совсем аль – еще хуже – в поганое латынство подался! Потому и народу на улицах было много, и не только простолюдинов, но и знати, даже сам наместник княжий, панцирный боярин Евсей Ольбекович, на белой лошадке со свитой из церкви на усадебку свою проехал. Народишко боярина встречал радостно – кланялся, неплохой человек Евсей Ольбекович, совестливый, за три года, что наместничал, едва на усадебку наворовал, обычную такую, можно сказать, захудалую – домик в три этажа, скромненький, с десяток амбаров, овины, коровник, частоколик, банька по-белому – ну это ж хоромы разве? Не то что у прошлого наместника были, вот тот уж, поистине, прощелыга, зато народец, вконец обобранный, и восстал, пожег хоромища да пограбил маленько, так что ни бревнышка не осталось, да и сам наместник едва упасся, поскакал князю Олегу Иванычу жаловаться. Ну князю тогда и купчишки местные, подсуетясь, не хило серебра заслали: уж больно лихо притеснял их, сирых, наместник, челом били – убери, батюшка, лихоимца. Смилостивился князь, убрал – послом в Орду отправил, а на его место нынешнего, Евсея Ольбековича, прислал, хорошего человека. Если и брал – так не жадничал, что дадут – то и ладно, ну уж если мало дадут, тогда да – гневался, а так ни-ни. Справедлив был. Потому и любил его народ, кланялся. Ну а кто не кланялся, тех лиходеев специальный тиун на заметку брал, потом наместнику докладывал. А что уж потом с этими злодеями было – бог весть.