Гротески - Ганс Гейнц Эверс

Лондон

Январь 1904

Из дневника померанцевого дерева

Так много чаротворцев на земле, Соседи нам, те прячутся во мгле.

Ариосто. «Неистовый Орландо». Песнь VII, вступление

Если я иду навстречу вашему желанию, уважаемый доктор, и заполняю страницы той тетради, которую вы мне дали, то поверьте, что я делаю это по зрелом размышлении и с достаточно продуманным намерением. Ведь, в сущности, дело идет о своего рода борьбе между вами и мной: вами, главным врачом этой частной лечебницы для душевнобольных, и мною, пациентом, которого три дня тому назад привезли сюда. Обвинение, на основании которого я подвергнут насильственному удержанию – простите, что я, как студент-юрист, придерживаюсь сухих юридических терминов, – сводится к тому, что будто бы я «страдаю навязчивой идеей, что я померанцевое дерево». Итак, господин доктор, попытайтесь теперь доказать, что это – навязчивая идея, а не действительный факт. Если вам удастся убедить меня в этом вашем мнении, то я «выздоровлю», не правда ли? Если вы докажете мне, что я – человек, как и все другие, и только вследствие расстройства нервной системы впал в эту болезненную мономанию, подобно тысячам больных во всех лечебницах мира, то, доказав это, вы вернете меня снова в мир здоровых людей, и «расстройство» мое будет побеждено.

Но, с другой стороны, я, в роли обвиняемого, имею право приводить доказательства своей правоты. В этих строках я именно и ставлю своей задачей убедить вас, уважаемый доктор, в неоспоримости моих утверждений.

Вы видите, что я рассуждаю совершенно трезво, что я спокойно взвешиваю каждое слово. Искренне сожалею о тех выходках, которые позволил себе третьего дня. Меня весьма огорчает, что я своими выходками потревожил вас. Вы, кажется, приписываете поведение такого рода моему предыдущему возбуждению? Но я думаю, уважаемый доктор, что если бы вас или иного здорового человека внезапно хитростью привезли в сумасшедший дом, то и вы, и он вели бы себя немногим лучше. Долгое собеседование, которое вы вели со мной вчера вечером, однако, совершенно успокоило меня; я теперь сознаю, что родственники и товарищи по университету, поместив меня сюда, желали мне исключительно только добра. И не только «желали» – думаю, что это и в самом деле добро для меня. Ведь если мне удастся убедить в справедливости моих положений знаменитого на всю Европу психиатра вроде вас, тогда и самый величайший скептик должен преклониться перед так называемым чудом.

Вы просили меня изложить в этой тетради возможно полную биографию моей персоны, а также и все мои мысли по поводу того, что вы называете моей «навязчивой идеей». Я хорошо понимаю, хотя вы этого и не высказали, что вам, как верному своему долгу служителю науки, было бы желательно получить «из уст самого́ больного возможно более полную картину болезни». Но я хочу исполнить все ваши желания, вплоть до самых мельчайших, в надежде на то, что впоследствии, убедившись в своей ошибке, вы облегчите мне мое превращение в дерево – превращение, принимающее с каждым часом все более и более реальные формы.

В моих бумагах, которые сейчас находятся у вас, вы, уважаемый доктор, найдете обстоятельный curriculum vitae, приложенный к моему университетскому свидетельству. Из него вы можете почерпнуть все биографические данные, и поэтому сейчас я буду в этом отношении краток. Из упомянутого документа вы узнаете, что я сын рейнского фабриканта. На восемнадцатом году я выдержал экзамен зрелости, служил вольноопределяющимся в гвардейском полку в Берлине, а по окончании службы наслаждался молодой жизнью в разных университетских городах в качестве студента юридического факультета. Меня не раз и не два посылали в европейские командировки, но осел я в конце концов в Бонне, где и стал готовиться к докторскому экзамену.

Все это, уважаемый доктор, представляет для вас так же мало интереса, как и для меня. История же, которая нас интересует, начинается с 22 февраля прошлого года. В этот день я познакомился на одном масленичном балу с чародейкой (боюсь навлечь на себя ваш скепсис, употребляя это выражение!), которая превратила меня в померанцевое дерево.

Необходимо сказать несколько слов о ней. Госпожа Эми Стэнхоуп была явлением поистине необыкновенным. Она привлекала к себе всеобщее внимание. Я отказываюсь описывать ее красоту, потому что вы можете высмеять подобное описание, сделанное влюбленным в нее человеком, и счесть его жесточайшим преувеличением. Но вот вам факт: среди моих друзей и знакомых не было ни одного, которого она не приворожила бы к себе в одно мгновение и который не был бы счастлив от одного ее слова или улыбки.

Госпожа Эми Стэнхоуп поселилась в Бонне сравнительно недавно. Она жила тогда на Кобленцерштрассе, в большой вилле, которую обставила с величайшим вкусом. Она вела открытую жизнь, и у нее каждый вечер собирались офицеры королевского гусарского полка и представители наиболее выдающихся студенческих объединений. Правда, у нее никогда не бывало ни одной дамы, но я убежден, что это происходило только потому, что Эми Стэнхоуп, как она в том неоднократно признавалась, не выносила женской болтовни. Равным образом она не бывала ни в одном боннском семействе.

Само собой, городские сплетники и сплетницы вскоре избрали объектом нападок блестящую чужачку, каждый день раскатывающую по улицам в роскошном белом авто, и из уст в уста стали передаваться самые невероятные слухи о том, что происходит ночами в вилле на Кобленцерштрассе. Местная клерикальная газетишка даже напечатала идиотскую статью под заглавием «Современная Мессалина», и уже первые слова сего опуса: «Quosque tandem![25]» – сообщали все, что требуется, о культурном уровне господина редактора. Но я должен удостоверить – и я убежден, что примеру моему последуют все те, кто имел честь быть принятым у госпожи Стэнхоуп, – что в ее доме никогда не происходило ничего такого, что выходило бы за рамки самых строжайших общественных приличий. Единственно, что она разрешала своим поклонникам – и притом всем, – это целовать ее руку. И только один маленький гусарский полковник имел привилегию прикладываться своими воинственными усами к ее