Группа Тревиля - Владимир Березин

Я тогда не мог понять, помогает ли книга «Партизанская война» в реальном создании группировок внутри Зоны.

В это бы я не верил, но один из выживших утверждал, что перед своим успехом выучил эту книгу наизусть.

По его словам, в этой книге как повидло внутри пирожка притаился настоящий учебник настоящей партизанской войны. Это не война в городе, не манёвренная война на равнине — все рекомендации привязаны к латиноамериканской географии. Че Гевара пишет: «…Из этого следует, что партизану надо действовать в малонаселённой местности… Он выражает волю огромных крестьянских масс, желающих стать подлинными хозяевами земли, средств производства, скота — всего того, к чему он стремился в течение многих лет и что составляет основу его жизни». Помимо рассуждений о социальном предназначении партизана, там были инструкции по созданию партизанского отряда — которые вполне годились для условий внутри Зоны.

Там среди текста были рисунки автоматического оружия, клейма на донных частях патронных гильз, а также учебные рисунки самого Че — устройство противотанкового рва, обучение стрельбе и прочие суворовские премудрости. Это не просто учебник по тактике и стратегии, а скорее учебник партизанской жизни с наставлениями вроде: «Важную роль в жизни партизана играет курево (сигары или мелко нарезанный табак для трубки). Курево — неразлучный спутник солдата. Для тех, кто курит, весьма кстати трубка. Благодаря ей табак расходуется более экономно, что особенно важно в те моменты, когда курево на исходе. В трубке можно курить и остатки сигар и табак из окурков».

Че Гевара был абсолютно актуален.

География меняется, а приёмы остаются прежними — «источники получения взрывчатки различны. Одним из источников могут служить невзорвавшиеся бомбы, сброшенные с вражеских самолётов. Можно также самим изготовить взрывчатку в партизанской зоне в подпольных лабораториях». А уж методика засад на войсковые колонны будто взята из сегодняшних газет.

И в царстве аномалий и мутантов всё это вполне годилось, потому что с наружной стороны Периметра было вполне буржуазное общество. Массовое безумие западной интеллигенции шестидесятых и семидесятых, связанное с романтикой революционного восстания, давно сменилось безразличной буржуазностью. Раньше, для поколения отцов тех мальчиков, что рвались внутрь, через Периметр, Че Гевара был у нас чем-то вроде экзотического фрукта, какой-нибудь маракуйи, вкус которого неизвестен и неизвестно даже, существовал ли он на самом деле. А для этих Че был реальностью.

Зона, исполнение желаний, мысль о том, что счастья хватит всем и никто не уйдёт обиженным, была для них не отвлечённым суждением, а прямым руководством к действию. Они пришли в Зону сличить романтический миф о восстании с трагической кровавой неразберихой, которая начинается потом, перемешивая плоть правых и виноватых с землёй.

Да только они создали две, нет — даже три секты. Доказали они только то, что экзотический фрукт давно уже пророс на нашем огороде, просто мы долго принимали его за обыкновенную картошку.

Две секты выкосили военные сталкеры.

Они просто окружали места проживания всей этой хиппоты, вооружённой автоматами Калашникова, и шарашили по площадям из ротных миномётов. Все эти сектанты, как правило, были укурены или не могли отойти от «ведьмина порошка».

Третья секта долго меняла точки и дислокации, дожила до нашего времени, и этот мой приятель сидел в своём бункере и приторговывал «ведьминой пылью» — какой-то наркотической супесью, что собирали около саркофага.

Он по-прежнему носил майку с Че Геварой. Че смотрел вверх, видимо, на дреды бывшего мальчика, а сам мальчик окончательно стал похож на колумбийского наркобарона…

* * *

Я слушал Мушкета внимательно, пока не понимая, зачем мне нужны эти истории из летописного свода легенд о Зоне. Но они точно были мне нужны, как-то они оказывались важны для переосмысления моей жизни.

Прошло совсем немного времени, но мне казалось, что я тут засиделся.

Атос однажды улетел в Москву, и я слонялся без дела по комнате. Но вдруг что-то меня толкнуло — скорее всего это была чистая интуиция. Я выглянул в окно и увидел украинского полицейского в тёмно-синей форме. Он вышел из соседнего корпуса и теперь прогуливался по дорожке, рассматривая наши окна.

Это мне сразу не понравилось, и я пошёл к Гримо.

Он был не рад мне. Он вообще никогда не был мне рад — сомневаюсь даже, что он радовался чему-нибудь, кроме своевременной сдачи отчёта.

— Я, Роман Алексеевич, заявляюсь на поиск. Маршрут, прокладка и прочая документация уже у вас в компьютере.

Гримо поджал губы.

— Вам нельзя выходить одному. Более того, я не уверен, что Николай Павлович хотел бы, чтобы вы выходили даже в коллективный поиск.

— Об одиночном поиске речи нет. Я пойду с Палачом — он сказал, что поможет.

— Он хочет дополнительных денег? — озабоченно спросил Гримо.

— Нет. Вроде нет, всё в рамках контракта.

— Тогда хорошо.

Мы раскланялись — преувеличенно вежливо.

Наутро я вышел из домика, и, ёжась от утренней свежести, забежал в «Пилов».

Там я увидел знакомый капюшон. Палач пил свой кофе, медленно и со значением, будто причащался.

— Ну как? — это вообще означало что угодно.

— Нет, я не смогу, — сказал Палач, помедлив, — у меня работа подвалила.

Штирлиц все понял. «А я считал его трусом», — вспомнил он.

Юлиан Семёнов

«Семнадцать мгновений весны»

Зона, 7 мая. Эрик Калыньш по прозвищу Палач. Отправляясь в путь с богатыми людьми, никогда не знаешь, какими проблемами это обернётся. Охота на кровососа и битва со снорком.

Работа у него действительно подвалила.

Она была на грани закона, то есть незаконной, но редко наказуемой.

Но сначала нужно сказать об имени. Имена, на самом деле, — это самое важное, и всегда сначала нужно говорить о значении имени.

Кличку ему дали за то, что он носил старинную обрезиненную плащ-палатку — а там огромный капюшон, потому что плащ-палатка рассчитана на то, что её на фуражку натягивают.

Вот и пошло — «палач» да «палач».

У него и плащ-палатка пропала давно, а кликуха осталась.

Палач всегда говорил: «Я хабар принципиально не собираю. Я служу проводником. Раньше я водил туристов, в основном иностранцев — у меня прилично с языками. Теперь я у учёных, и всё прошлое не важно».

Но это была неправда, важно было многое, и прошлое тянулось к нынешним поступкам Палача, определяло их, иногда отменяло… Просто не все это могли видеть.

Вот, например, Мушкет считал себя учеником Палача и знал о нём много.