Офирский скворец - Борис Евсеев

В квартире, не обращая внимания на оставленный непрошеными гостями бедлам, еще раз перебрали вещи в пакетах, напоили скворца, дали ему мороженой клюквы, размочили сухарь.

– Куда теперь? – Кирилла обреченно глянула на Володю. – Через двадцать минут сюда рыжебровый заявится.

– Не знаю. Может, за границу, может, в глубинку нашу…

Володя плюхнулся в кресло, прикрыл глаза.

Тут сознание Человеева было опять потревожено: Ванька!

Тревога заговорил тихо, заговорил вкрадчиво. Губы его блестели, как сахарные.

– Не боишься – в Офир?

– Ничуть.

– А ты, может, в расселину хочешь? Петровский либо елизаветинский уклад тебя манит?

– В Офир! В Офирское царство отведи, Тревога.

– Не знаю, получится ли. Время на дворе сам видишь какое…

– Ты же по границе разума звал пройти!

– По границе разума в Офир только и можно добраться… И хорошо б повесть про такое наше совместное путешествие написать. Пойми, Человеев! Судьба есть сюжет. Исполнение судьбы – повесть. Замысел судьбы принадлежит Богу. Исполнение – человеку. Вот и надо, чтоб из нашей совместной повести стало ясно: с отнятием у русских и у малороссов-украинцев их сходства и братства навсегда будет отнята у тех и у других часть души. Не усекновение главы! Усекновение души, если не опомнитесь, ждет их и вас!

– Ты иллюзия, Тревога. И слова твои лишние. У нас сейчас обо всем об этом по-другому лучшие умы судят. Исчезни! А дорогу скворец подскажет.

– Гонишь меньшака кровного? Смотри, жалеть будешь.

– Тут еще разобраться надо, кто ты мне. Но на сегодняшний день меня больше другое беспокоит: как лихо вы, украинцы, нас и нашу империю громите!

– На сегодняшний день меня больше всего беспокоит, как вы сами себя и свою империю изничтожаете!

Тая на языке колким сахарным леденцом, Тревога исчез.

Человеев дал скворцу мороженой клюквы, вспушил ему перья.

– Ну, скворушка, как нам жить дальше? Вот и масленица кончается…

Скворец, наклевавшийся мерзлых ягод, молчал.

– Все, конец! – тихо выкрикнула Кирилла. – Тут остаюсь я. Пускай зарежут. Надоело! Бери скворца, вали вон…

– Не горячись, Кирюль.

– Как мне не горячиться, когда сейчас этот рыжий-волохатый сюда заявится? И с ним еще двое. Кишки выпустят, скворца котам скормят…

– Не скор-рм! Не скор-рм! Петушар-ры! Все петушар-ры!

– О. Заговорил немой. Куда нам теперь, птица?

– На Курс-с… На Курс-ский!

– А там чего? На «Винзавод», что ли, пешком топать?

Кирилла в сердцах швырнула на оттоманку павловопосадский, с красными бусинами платок.

– Н-не Вин-нз! На Курррсс! В Кор-рсунь! В Крым-м!..

Вмиг обесточив разоренную квартиру, через чердак перебежали в другой подъезд, поймали такси до Курского. Поспели вовремя.

– Я этот поезд с детства знаю, – еще в такси покрикивал Володя, – хотя лет двадцать на нем уже не ездил. Правда, он через Украину…

– Нам-то чего бояться?

– Даже по касательной русскому человеку теперь через укров ехать опасно. Но, может, проскочим.

– А дальше-то что?

– Через Краснодар в Керчь, на паром и в Херсонес, в Корсунь. А там скворец укажет. Карточка кредитная в кармане. Денег года на два хватит!

Поезд оказался тем самым, южным. Кирилла забралась с ногами на лежак: купе было пустым, вагон тоже. Пустыми были и мартовские поля, страшноватыми, ничем не наполненными казались стволы деревьев. Пустело и разваливалось на куски городское и пригородное пространство, мутная тревога заливала поля, огороды…

Война еще только готовилась, зрела. Но кое-какие ее признаки уже явно проступали в природе. Трещали кирпичные стены, рушились без чьих-либо прикосновений трехметровые заборы. Синий продолговатый глаз одного из мелькнувших озер почти целиком затянуло кровавое веко. Тявкали на холмах отощавшие за зиму лисицы, плодоносные, наполненные водой и снегом тучи рвались в клочки, теряли напор, силу. Две луны, промерзшие по краям, побелевшие от гнева и позванивающие от злости, выступив с правой стороны, поплыли, не пропадая, рядом с поездом…

Скворец притих. Глядя в окно, притихла и Кирилла. Легонько щелкнув птицу по клюву, она скинула пиджак, прижалась спиной к Человееву.

Священный скворец тоже почуял перемену в нынешних своих хозяевах, стал покрикивать, сперва невнятно, потом ясней, ясней. Чувствовалось: скворец силится что-то понять и выговорить. Наконец, подпустив велосипедных трелей, крикнул певуче:

– Все с-спокойно. Правитель – др-ремлет! Адский огонь спит-т!

Плотно нависла ночь. Ближе к утру поезд оставил за собой станцию Грязи, затем Сапожок и Козлов-Тамбовский. Здесь, в Козлове, на одной из стрелок состав поменял направление, взял восточней, затем снова западней.

Поезд летел по Дикому Полю. Желтые томящие душу огоньки на выставлявшихся из тьмы курганах нехотя сопровождали его. Проследовали две таможни. Колеса – лихорадочней, прерывистей – застучали по чужой территории. Не дойдя до одного из полустанков, поезд остановился.

Молчание было полным, все спали. Вдруг скворец тихо гаркнул:

– Офиртутт! Офир-р – тут! Сходим-м!

– Здесь же Украина, дурак. Через три часа опять граница, снова Россия.

– По гр-ранице разума… По границе разума н-надо! Скор-рей!

Прячась от проводников, сошли. Было еще темно.

Никого на крохотном полустанке не оказалось, в единственном станционном окне горел вполнакала красноватый свет, где-то запевали и никак не могли кончить вечернюю песню: «Ой, у лузi червона калина…»

Суеты времен вдруг не стало, разлилось спокойствие.

– Где ж Офир? – Кирилла близоруко сощурилась. – Чужая страна, и людей ни души… И впрямь: по границе разума идти придется!

Помаленьку стало светать. Насыпью спустились в овраг, добежали перелеском до небольшой возвышенности. Тут – неожиданность.

Засияли колотым сахаром невысокие горы, загудели в сотни стволов леса, зазвенел по камням синий, с буроватой глубью ручей.

– Цар-рству – мир-р! – заорал в четверть крика скворец.

Остановились. Вокруг – зацвело. Март здесь уже кончился. Сразу настали апрель и май. Даже июнь выгоревшим на солнце цветастым рукавом, казалось, вдали махнул.

Шевеля зубцами верхушек, выступила гребнем молодая, насквозь проглядываемая лесопосадка. За посадкой блеснул рассветными стеклами небольшой городок, а может, это было заново отстроенное село.

Тихо ступая, подтянулись ближе.