Февральская сирень - Людмила Мартова

— Вы начали пить после… — Она замолчала, остановив жестокие слова, которые чуть было не сорвались с языка, и не умея подобрать другие.

— Да, после смерти Миньки, — спокойно и как-то буднично ответил он. — Сначала во мне такая ярость проснулась, я сутками пропадал на работе, чтобы найти этого подонка. Как ушел на работу после похорон, так и не возвращался неделю. Даже спал в кабинете на диване. А когда пришел, помыться все-таки надо было, жена выплюнула мне в лицо, что это я во всем виноват.

Она вообще всегда считала, что я не мужик. И работа у меня непрестижная, и денег я мало зарабатываю, и с сыном мало времени провожу, и ее культурным запросам не соответствую. А тут еще и единственного сына не уберег.

Мы с ней и до этого плохо жили, но Минька нас как-то объединял, примирял с существованием друг друга. А тут… Как старое здание, у которого внутри все конструкции прогнили, и оно держится лишь на старом цементе. Но в какой-то момент цемент рассыпается в порошок, и бетонные плиты рушатся. В нашем случае — мне на голову.

— Вы развелись? — В голосе Любы слышалось сочувствие, не наносное, настоящее, живое, не обидное. Не размазывающее остатки самоуважения, а позволяющее вздохнуть полной грудью, так, как у него давно уже не получалось.

— Мы развелись, и мама умерла очень быстро. У нее рак нашли. Она угасла всего за пару месяцев. Я думаю, что это из-за стресса у нее организм перестал сопротивляться. Она Миньку очень любила, и из-за меня, понятное дело, расстраивалась. Она считала, что то, что жена от меня ушла, да еще в такое время, это предательство. В ее молодости женились иначе, на всю жизнь.

В общем, маму я похоронил, и получилось, что больше я в жизни никому не нужен. И у меня не осталось никого, ради кого стоило бы жить. Я и сорвался с резьбы. Пил по-черному, неделями из маминой квартиры не выходил. С работы меня уволили. Не сразу, конечно, месяцев через десять. Сначала жалели, выходки мои пьяные прощали, а потом уже не смогли глаза закрывать.

— И вы пошли в кинологи. — Теперь уже в голосе Любы слышалось неприкрытое страдание. Она представляла себе всю глубину его одиночества, его боль и ярость, его тоску по прошлой жизни, где у него были живы мама и почти взрослый сын, где у него была семья и работа, а главное — был смысл жить.

— Не сразу. — Он закурил и разогнал дым рукой. — Я очень низко пал, Люба. Практически бомжом стал, с той только разницей, что у меня была квартира. Я сдавал пустые бутылки, начал продавать мамины вещи, чтобы снова и снова покупать спиртное. Но расставаться с тем, что мама собирала всю жизнь, что ей отец дарил, было больно, поэтому я все-таки устроился на работу, грузчиком, в магазин в соседнем доме. Так и жил. Утром просыпался, похмелялся и шел грузить ящики. Вечером нажирался до беспамятства. Волосы не стриг, не брился, одежду не стирал. В общем, я не положительный герой романа, Люба. Я слабый, никчемный неудачник, который только и мог, что заливать горе водкой. Ничего героического.

— Каждый человек может потеряться в жизни. — Она пожала плечами. — Особенно в такой тяжелой ситуации. Не все рождаются героями, тем более что, с моей точки зрения, героизм все-таки заключается в чем-то другом. Да и герой тоже имеет право на временную слабость.

— Нет ничего более постоянного, чем временные трудности. — Он криво усмехнулся. — Я в эту мерзость упал на целый год. Непростительное слабоволие. И если бы не один человек, кто знает, может быть, я бы до сих пор так из нее бы и не вырвался.

— Какой человек? — спросила Лелька, и он видел, что ей это действительно важно. Мало у кого из людей был такой талант — искренне интересоваться чужой жизнью, искренне сопереживать чужому горю, как бы примеряя его на себя.

— Когда меня из органов поперли, на мое место в отдел другого опера взяли. Он к нам из Костромы приехал. Тоже с женой развелся. Мы с ним друг друга никогда не видели даже. Но однажды он в случайном разговоре рассказал про меня своей девушке, с которой тогда встречался. И представляете, она ему целый скандал закатила. Заявила, что мои друзья не имели права бросать меня в беде, что меня надо найти, что без человеческого участия я пропаду и все такое.

В общем, он дал ей честное слово, что меня разыщет. А она — настырная такая девчонка оказалась, разговор этот не забыла, так что пришлось ему свое обещание выполнять. Разыскали они меня. Приперлись ко мне домой вдвоем. А я на диване лежал, как всегда в состоянии крайнего «изумления», даже «муму» был выговорить не в силах. Ванька мне нарколога вызвал, откапывали меня полночи капельницами, как Цезаря сегодня. И вел я себя при этом так же, как он, гадил под себя со всех концов. Ира, девушка эта, квартиру мою отмыла, белье постирала, еду человеческую приготовила. В общем, когда я протрезвел, они меня отмыли в ванне, одели, как покойника, во все чистое, даже парикмахершу какую-то ко мне домой привезли, чтобы подстричь и побрить…

Смутные воспоминания шевельнулись в голове у Лельки.

— Подождите, — воскликнула она. — А этого вашего друга с девушкой Ирой случайно не Иваном Буниным зовут?

— Да. — Дмитрий удивленно посмотрел на Лельку. — Правда, другом он мне стал уже после этой эпопеи с возвращением меня к жизни. А на Ирке он женился, у них сынишке год скоро. А вы откуда их знаете?

— Да просто я — та самая парикмахерша, которую тогда к вам привозили. — Глядя в его изумленное лицо, Лелька весело расхохоталась. — Ира работала у моей ближайшей подруги, Алисы Стрельцовой, и с Ванькой они обе познакомились, когда у Алисы близкого друга убили. В общем, сначала Ванька Алисе очень не понравился, а потом она поняла, какой он, на самом деле, чудесный человек, и мы все стали с ним дружить. Не могу сказать, что очень близко, но все-таки встречаемся. А так как в нашей компании есть только один парикмахер, к которому можно обратиться с любой, даже самой экстравагантной просьбой, то, конечно, приводить вас в божеский вид вызвали меня. Понятно, что я вас сейчас не узнала. Во-первых, три года прошло. А во-вторых, вы, мягко говоря, теперь совсем иначе выглядите, чем тогда.

— Вы меня, наверное, тогда испугались? Привезли к полупьяному бомжу.

— Я не из пугливых. — Лелька снова усмехнулась. — Я, Дима, тоже отнюдь не лирическая героиня. В моей жизни грязи и смрада немало было, так что немытыми бородатыми мужиками меня испугать трудно.

— Надо же, какая жизнь круглая. — Дмитрий задумчиво посмотрел в чашку с остывшим чаем. — А я и не помню, кто меня тогда в божеский вид приводил. Худо мне было, ужас. Ломало всего, так выпить хотелось. А это, оказывается, были вы. То есть я мог вас еще три года назад встретить.

Лелька почему-то на этих словах застеснялась, как школьница на первом свидании. Ярко-алым цветом заполыхали щеки, предательский румянец спустился аж на шею, на переносице даже капельки пота выступили.

— Но все к лучшему, сейчас я гораздо больше подхожу для знакомства, чем тогда. Спасибо Ваньке с Иркой, что вернули меня к жизни, заставили пойти работать и вообще. — Он непонятно покрутил в воздухе руками, но Лелька прекрасно поняла, что он хотел сказать. — Характер у меня по-прежнему тяжелый. Людям я, если честно, предпочитаю собак, но пить не пью. И в обществе вполне себе социализирован.