Записки из Третьего рейха. Жизнь накануне войны глазами обычных туристов - Джулия Бойд

Добродушный, хотя и немного неорганизованный Джим работал инженером. Он взял отпуск и поехал с другом в Германию просто за компанию. Мужчины находились в приподнятом настроении. Стоял «прекрасный день, ясный, морозный и солнечный». Когда друзья приблизились к Рейну, «стало еще красивей, деревни выглядели обжитыми и уютными, их окружали плодородные поля, не было никаких оград, и вокруг росло много деревьев». Однако друзей раздражала предвыборная пропаганда, с которой они сталкивались на каждом углу. Твиди, правда, считал, что свастика выглядит лучше, чем огромные плакаты с лозунгами коммунистов, которые иногда растягивали на стену длиной в 30–40 метров[251].

Несмотря на агрессивную агитацию, добравшись до Бонна, англичане поняли, что «город не изменился, а остался таким же чистым и жизнерадостным». Потом друзья отправились в старинный город Вайльбург, расположенный приблизительно в ста километрах к востоку от Бонна. Извилистые, узкие улочки петляли по склону холма. Дома были красного цвета с белыми от снега крышами. Этот умиротворяющий пейзаж напомнил Твиди о Германии его детства. В Касселе друзья нашли старую гостиницу, похожую на заведение «Фезерс» в английском городе Ладлоу. Ей управлял невероятно толстый хозяин с невероятно толстой женой. В этой гостинице с дешевыми комнатами и отличной едой работали дружелюбные люди, которые всегда были готовы дать совет путешественникам.

К тому моменту, как Твиди и Туркан добрались до Касселя, они пробыли в Германии уже неделю. Друзья не заметили за это время никаких проявлений террора, физического насилия или угроз со стороны нацистов. Режим Гитлера подавил оппозицию, поэтому, несмотря на жестокость преспешников фюрера, практически все молчали. Один британец, пожелавший остаться неизвестным из-за страха расправы, писал в журнале «The Nineteenth Century and After», что только журналисты (преимущественно британские и американские) могли позволить себе выразить протест[252]. Анонимный автор прямо заявлял, что «критика со стороны немца была равнозначна самоубийству, чаще всего экономическому, иногда физическому»[253].

Однако даже те, кто подвергался наибольшему риску, не хотели бороться с нацистами. Американский левый активист русско-еврейского происхождения Абрахам Плоткин был поражен полным бездействием своих германских коллег. После встречи 6 февраля с несколькими богатыми евреями в Берлине он написал в дневнике: «Все это может показаться очень странным, мне уж точно оно кажется странным, но их совершенно не волнует то, что Гитлер пришел к власти. Они считают, что это должно было случиться… и что, пожалуй, будет лучше, если огонь Гитлера сделает свое дело»[254].

На следующих выходных Плоткин и его приятель, профсоюзный деятель из Нидерландов, несколько часов гуляли в лесу под Берлином с главой Немецкого профсоюза работников швейной промышленности, стараясь убедить его в том, что профсоюзы находятся в большой опасности: «Я задавал ему десятки самых разных вопросов: что произойдет, если Гитлер поступит так-то или так-то. Он улыбался и отвечал, что поднятые мною вопросы уже давно тщательно обсуждены и все возможные ситуации просчитаны… Гинденбург не потерпит диктатуры, которую навяжут террором или неконституционными способами… Мы ничего не могли сделать, чтобы вывести его из состояния умиротворенного спокойствия»[255].

Гитлер начал активную предвыборную кампанию. По всей Германии он летал на личном аэроплане «Рихтгофен»[256], который считался самым быстрым в стране. 23 февраля Гарет Джоунс и Денис Делмер из британской газеты «Daily Express» стояли на заснеженной полосе рядом с аэропортом Темпельхоф в ожидании нового рейхсканцлера. Молодых репортеров пригласили слетать с фюрером на политический митинг во Франкфурт. Пока Делмер снимал на камеру, как машина Гитлера подъезжала к аэропорту, репортер Джоунс, только что вернувшийся из России, делал первые записи: «Раздался крик: «Фюрер едет!» По снегу подъезжает машина. Из нее выходит человек средних лет и самой обычной внешности, похожий на бакалейщика». Журналист обратил внимание на то, что Гитлер, как мальчишка, радовался новой машине Геббельса. Джоунса удивили непринужденные манеры фюрера: «Не позер, естественный, никаких трагичных жестов».

Через полчаса Джоунс и Делмер – единственные ненацисты в самолете – летели на высоте 2000 метров над Берлином. «Если самолет упадет, – писал Джоунс в своей записной книжке, – вся история Германии изменится». Под крылом аэроплана изгибалось русло реки Эльбы, а Гитлер, заткнув уши ватой, изучал карту. Прямо за фюрером сидел Геббельс, который постоянно смеялся. Репортеру низкорослый, темный, с «удивительно живыми глазами» Геббельс напомнил шахтера из Южного Уэльса: «Вот он будет одним из великих людей в истории Германии. Видно, что есть мозги, умный».

Эсэсовцы, одетые в черную униформу, украшенную серебряным черепом с перекрещенными костями, оказались разговорчивыми. Один из них, «высокий, молодой, хорошо сложенный человек с белоснежными зубами, напоминающий смекалистого водителя автобуса», рассказал Джоунсу, как всего пару ночей назад разбил череп одного коммуниста о пианино. При этом, как отмечал репортер, эсэсовец с большой теплотой относился ко всем пассажирам, «невозможно было быть более вежливым и дружелюбным, чем этот ярый нацист»[257].

Спустя четыре дня, 27 февраля в 21:05 вечера, Делмер, который уже вернулся в Берлин, узнал по телефону, что горит Рейхстаг. Журналист вылетел из своего офиса и пробежал почти два километра. Он был одним из первых, кто оказался у горящего здания, в огромном стеклянном куполе которого поднимались языки пламени и виднелись клубы дыма: «Каждую минуту подъезжали новые пожарные машины, сирены которых гудели на улицах». Леди Рамболд и Констанция возвращались домой после концерта музыки Бетховена под впечатлением от дирижера Вильгельма Фуртвенглера. Они увидели толпу, припарковались и вышли из машины. Делмер пролез под веревками заграждения и пробрался к одному из входов в Рейхстаг, когда Гитлер, а за ним Геббельс с охранником выскочили из машины и «устремились вверх, перепрыгивая через две ступеньки». Фалды шинели Гитлера развевались, на его голове была глубоко посаженная широкополая шляпа, которую носят художники.