Все, кого мы убили. Книга 2 - Олег Алифанов

Я едва сдерживал к нему свою ненависть.

– Интересно, почему вы не солгали, что он упрятал меня сюда? Я бы мигом выдал его с потрохами.

– У вас бы возник вопрос, а от кого я мог это узнать? Ведь не от кого! Да и к чему лгать, если ложь можно уличить? Я не считаю, что для достижения цели хороши любые средства. Вот шантаж – иное дело. Хороший шантаж требует недюжинного ума, выдержки и такта – он, а не ложь, приносит удовольствие. Послушайте меня и учитесь: в наше время лгать вовсе не обязательно. Следует только умело подобрать такие правдивые сведения, что у вашего противника волосы дыбом встанут. И в этом нет ничего дурного. Так действуют властители, купцы и – учёные, разве нет? А вообще, правдивые сведения существуют в таком избытке, что их можно объяснить как угодно. А кроме того, мне хочется, чтобы вы знали, что это я разнообразил вашу жизнь. Чуть позже вы поймёте, почему.

– Вы полагаете, что целью, – я сделал паузу, чтобы отделить несколько последующих слов, – моего друга Андрея Муравьёва являлась встреча с Карно?

– О, нет, конечно! – фальшиво замахал он руками, смеясь, но тут же его лицо снова сделалось жестоким: – Я полагаю, что – оба Муравьёвых имели к нему какое-то дело.

– Зачем так необходим вам человек этот, что вы готовы идти на преступление, Беранже? – спросил я. – Он вам что-то должен?

– Он предатель, – уклончиво сказал тот, и брови его поднялись. – И пусть не заботит вас его прошлое, совсем не ангельское. К тому же посадить человека в тюрьму в Турции не есть преступление. – Отсюда он громко зашептал, сдабривая придыхания расстановкой. – Правосудие здесь не отягощается лицемерной видимостью ведения процесса или соображениями справедливости. Это обычная мера соперников, имеющих тяжбу. Она кормит местного мусселима. Вы могли бы удвоить сумму и упечь меня, но, к счастью, у вас при себе нет денег… Иначе мне пришлось бы удваивать вашу ставку и так далее, пока вы всё равно не оказались бы за решёткой, а я разорён. Впрочем, к чему я вам это говорю! Как заключённый со стажем, вы можете дать мне сто очков вперёд по части таких рассуждений.

– Расскажите мне о вашем Карно, возможно, человек, на которого я думаю, вовсе не он.

– Это мило! – воскликнул он и вскочил так резво, что опрокинул свой диван. – Вы хотите меня уверить, что после смерти Шампольона существует ещё один гений в египтологии, знаток древних семитских наречий, археолог, знакомый со всеми мало-мальски значительными находками на Востоке за последнюю треть столетия! Да вы сами уличили его именно по всем этим признакам, потому что, как я смею подозревать, он вовсе не горел желанием вам представиться. Как, впрочем, и Муравьёву. Так я и поверю, что он раздаёт свои визитные карточки с подлинным адресом в Каире! Э-э, нет, вы искали его и нашли, по совету вашего знаменитого приятеля-пустозвона, бездумно исполнявшего в Египте петербургские поручения.

– Вы и это знаете? – рассмеялся я, видя, как он утирает платком лоб. – Вам рассказал кузен?

В безветрии дворика стало припекать, и положение на жгучем солнцепёке, избранное им как наилучшая часть тактики для допроса, теперь делалось невыносимым ему самому. Попросив прощения, я поинтересовался, входит ли в цену моего заключения навес или опахало для самого Беранже. Добавив, что спешить мне некуда, я предложил побеседовать подробно. На что он только зло махнул кому-то, и вскоре над ним появился кусок линялой парусины на трёх шатких основаниях. Принесли кофе и две трубки с чубуками трёхаршинной длины, какие обычно подают только самым почётным гостям или важным заключённым, из которых один просунули мне сквозь решётку.

– Мои люди прошли по вашему следу. Я теперь многое знаю о вас.

– Раз так, прикажите подать моей любимой еды – дурная злит меня больше голода, и за неимением другой персоны, проклятия скапливаются на вашей, – сообщил ему я и спросил в свой черед: – Но раз они всё знают, тогда почему они не сыскали того, кого вы нарекаете Карно? Не премините заказать немного вина.

– Потому что вы тщательно его замаскировали. – Беранже, нахмурившись, распорядился, живо набросав несколько строк своему слуге. – Мы отыскали его дом, но там уже обосновались вы. С вашим почётным кучером берлинской академии.

От кого же явились те первые нападавшие на учёного француза? Впрочем, я не мог долго удерживать этот вопрос в своей голове. Решётку отомкнули и весьма скоро на обед получил я в точности то, что пуще всего полюбил на Востоке: пилав с жирной бараниной, чашку шербета. Белое вино, поданное, думаю, из запасов самого полковника, многочисленными оттенками походило на обожаемое мною цимлянское. Я ощутил странную благодарность к этому человеку, всё ещё грозившему погубить меня.

Жаром струилось не только небо, но и земля, но Беранже натужно улыбался, что выдавало его довольство произведённым на меня впечатлением.

Утолив первый голод, я более оказался расположен к беседе. На вопрос мой, почему он не объявился сразу, а выжидал почти месяц, Беранже сознался, что хотя очень дорожит временем, но не мог не дать мне почувствовать всю безнадёжность моего положения.

– Для этого и недели достаточно. Выжидали, не бросится ли Жан-Луи меня искать? Впрочем, всё равно. Отец Афанасий уже, должно быть, сообщил консулу.

– Честный малый поведал о вас, и я взялся уладить ваше дело. Вот и улаживаю, раз обещал, да вы сами противитесь. Одна дорогая вам особа, – добавил он, растягивая слова между выпускаемых дымов, – одна милая особа, которой вы некогда представили меня в качестве шута, кланяется вам и передаёт, чтобы вы не изволили беспокоиться.

Я сдержался с трудом, он курил слишком далеко от решётки, чтобы мог я дотянуться до него.

Письмо от Анны не проходило через почтамты, оно было передано кому-то лично в руки, и попало к Беранже, очевидно, для какой-то совершенно особенной формы шантажа, раз иезуитскую он отвергал. Из этого я должен был заключить, что положение дорогого мне семейства угрожаемо даже в Петербурге. Запечатанное, оно не носило явных следов вскрытия, однако это ничего не значило. Прочитав его, я предусмотрительно уяснил, что тайное общество может знать о том, что князь решился затеять новое предприятие на Арачинских болотах, а, к горечи Анны, причина визита его в Петербург лишь поиск толковых инженеров взамен разбежавшихся работников.

На другой день он явился снова, со словами, что не может ждать в этом захолустье долее конца недели.

– С вами мои обстоятельства не связаны, но я прошу вас поторопиться с решением, ибо оно у вас одно из единственно возможного.

Из вчерашнего визита я сделал лишь один вывод: Карно на свободе и имеет все основания опасаться ловушки при поиске меня. Но спрашивать у Беранже, свободен ли мой Прохор, было бы верхом опрометчивости, оставалось надеяться, что он как-нибудь проговорится сам.

– Я открою вам нахождение Карно, – ответил я. – Но расскажите, зачем он вам.

– О, конечно, – почему-то легко согласился он. – Вы ведь считаете меня иллюминатом? И заблуждаетесь. Что есть наука иллюминатов, жалкая служка генералов и пособница королей? Способная предсказать ничтожные проявления законов природы и мечтающая о том, как проникнуть за завесу законов общества? Это не моя цель. Я призван для большего. Я имею на то право. – Он задумался или просто желал возбудить о мне любопытство. – Я хочу проникнуть туда, где бушуют демиурги, где клокочет дух вселенной, где бьётся пульс мировой души, туда, где идеи и сведения о каждой вещи и каждом атоме свободно витают, и лишь ждут, пока мы охватим их своим разумом. Верно, я – гностик. Понимание, познание законов природы – это пустое. Мы верим в возможность творить миры из ничего, из чистой идеи. Попав туда, мы изменим мир целиком, сразу, вдруг. Он станет таким, каким мы захотим, а, может быть, их станет много. Мир – это шифр. Но я не желаю распутывать чужие шифры, как каббалист, я хочу творить свои. Помните: «Бог может из каменья сего воздвигнуть чада Аврааму». Одним только словом – и жизнь, и смерть. У вас есть возможно кусочек смерти, но и она – это часть жизни. Откройте мне, Рытин. Мы из одного теста.